Памяти Ивана Сергеевича можно было позавидовать: свежими и живыми возникали передо мной зримые черточки и штрихи набрасываемых им картинок полувековой давности. Все решительно, вплоть до запахов натопленной риги, говора прежних земляков, их интонаций, шелеста ветра в соломенной крыше, приемов, какими старинный деревенский кузнец перехватывал поковку, щеголеватой легкости ловко сплетенных вязевых лапотков, шипения падающих со светца в воду угольков горячей лучины — все давно забытое и похороненное удержалось в памяти этого на редкость цельного и устремленного человека, навсегда отдавшего сердце русской деревне и природе коренных великорусских губерний.
«О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной!» — как подтверждаются на примере писателя эти слова! Достаточно открыть любую страницу Соколова-Микитова, почитать его заметки и дневники, чтобы убедиться, что, и прожив восемь с лишком десятков лет, он до конца оставался верен детской своей привязанности к деревне и ее жителям. Вот несколько строк из его вступления к «Давним встречам»:
«В коренной крестьянской России начиналась моя жизнь. Эта Россия была настоящей моей родиной. Я слушал крестьянские песни, смотрел, как пекут хлебы в русской печи, запомнил деревенские, крытые соломой избы, баб и мужиков. Уже давно нет, не существует этой милой моему детскому сердцу России. Я не видел города, не знал городских бойких людей. Но не в те ли далекие времена закладывались в моей душе чувства, сохранившиеся по сей день. Я и теперь радуюсь простому русскому человеку, в котором сохранились коренные русские черты».
И еще две фразы оттуда же:
«Это был тот мир, в котором я жил и родился, это была Россия, которую знал Пушкин, знал Толстой… Быть может, не все было счастливо и благополучно в старой русской деревне, но как хороши были крестьянские праздники, крестьянская ладная работа, священное отношение к насущному хлебу, к земле».
Эти искренние сыновние слова — всего только крупица той дани восхищения и преданности русской земле и русским людям, какую отдал своему народу этот подлинный «почвенник». Любовь его была не слепой. Деликатные слова о том, что не все было счастливо и благополучно в старой русской деревне, таят за собой глубокое знание всех ее язв и бед. Соколов-Микитов поведал в своих книгах много горького о деревенском укладе, искалеченных мужицких судьбах, темноте и жесткости, тяжкой бабьей доле, разыгравшихся в смутные годы злых страстях, самогонном разливе — о всех неприглядных сторонах деревенской жизни, известных «изнутри» ему — соседу и другу этих часто непутевых, удалых и безрассудных, но одновременно таких близких и понятных писателю деревенских жителей. В описаниях Соколова-Микитова нет гневных обличительных слов, негодования или, тем более, презрения: порочность и нескладицу мужичьей жизни породили притеснения и неграмотность, униженное состояние всего крестьянского сословия, его беспомощность перед сильными, и в ответе те, кто держал деревню в темноте, заставлял мужика смиренно кланяться и ломать шапку.
Крепко не жаловал Иван Сергеевич утеснителей деревни. Насмотревшись на опустившихся обедневших помещиков и развращенное сельское духовенство, на грубые земские власти, он сказал о них недоброе, но правдивое слово. Да и всякое начальство у него не в почете: было в этом сыне русской земли что-то бунтарское, бакунинское, настороженное отношение ко всякой иерархии, к тем, кто с авторитетом, в силе и у власти. Мил ему и понятен был простой русский человек, тот обутый в лапти старинный мужик, которого замечательные душевные свойства он с колыбели научился распознавать и сквозь коросту поврежденных нравов и полюбил навсегда… Полюбил вместе со всей деревенской обстановкой, сельским окоемом; они сделались тем снившимся моряку на далеких меридианах заветным краем, средоточием земной красоты, тепла и уюта жизни, к какому всегда тянуло и без наездов куда непереносимым бы сделался город.
Последние десять — пятнадцать лет усилились недуги и главным образом болезнь глаз: Иван Сергеевич неотвратимо слепнул. Писатель поневоле жил все более и более отгороженным от непосредственного общения с лесом и речкой, все меньше доводилось покидать город, а в Карачарове — бродить по окрестностям. И потому он продолжал видеть любимые свои рощи и величавые боры, тихие озерки и лесные болотистые чащобы такими, какими они узнались в начале века: малолюдными, нетронутыми, хранящими древнюю тишину, населенными зверем и птицей. Человек проницательный и трезвый, он не строил себе иллюзий. Знал, что сведены или разрежены опустевшие лесные урочища, загрязнены прежде незамутненные реки, нет более нерушимой деревенской тишины, смятой властно вторгнувшейся в жизнь села индустриализацией пролегли вдоль и поперек милых ему пажитей просеки, канавы, протянулись провода… Но отделялся в его сознании современный облик деревенского окоема от свято сбереженного воспоминания. Ум постигал, рассудок понимал неизбежность и пользу наступивших с техническим веком перемен, но сердце на них не откликалось. Так же точно, как на новый обиход деревни с электричеством, машинами, городской одеждой и антеннами на шиферных крышах. Оно хранило ласковую нетленную память о топке русской печи, теплом запахе высушенных в овине снопов, цветастых сарафанах, о позвякивают кос в росистом лугу, крытых соломой избах и их хозяевах, доверчиво и радушно отворяющих дверь перед прохожим человеком…