«А жутко глядеть лесное порубище: пни, пни и протянутые к небу сучья-руки».
В этом десятке слов дана картина вырубки и создано соответствующее настроение: поверженные деревья призывают небо в свидетели своей гибели. Кто не почует художника и мастера в так уместно найденном слове «порубище», созвучном «побоищу»! Замените его «вырубкой» или «лесосекой» — и сразу померкнет яркость созданной писателем картины.
Говорит эта фраза и об упоминавшейся выше боли за природу, воспринимаемую писателем как живое существо. Общение с Иваном Сергеевичем открывало, насколько ему дороги целость и благополучие любимых рощ и полей, которые он видел все еще безмятежно раскинувшимися под ясным небом… Иной раз не хотелось посвящать его в тревоги, какие порождали в те годы лозунги покорения природы и крупномасштабные преобразования. Ведь он так верил, что пройдет некая короткая пора нестроения, позалечатся нанесенные войной раны и сделавшийся мудрее и просвещеннее человек отдаст все силы восстановлению красоты и живых сил родной земли, так что вечно будут зеленеть леса, струиться чистые реки, радовать плодородием поля и цветущие луга…
Впрочем, о своих мыслях, взглядах и чаяниях в области взаимоотношений человека с природой Соколов-Микитов высказался много лучше и точнее, чем может сделать кто-либо за него. Выразительно и коротко, одним художественным образом. Размышляя о сути произошедших в деревне и сельском труде перемен, он сказал, что «человек увидел в земле не свою мать, а батрачку».
Выше уже говорилось, что Соколов-Микитов воспринял с молоком матери преданное отношение к окружающей природе, к дающей хлеб ниве, отношение, перенятое им у деревенских мужиков, которых узнал, как только сознательно открыл глаза на мир. Именно они берегли и холили землю, говорили о ней с уважением, считали своей кормилицей. Это сыновнее отношение составляло нравственный стержень крестьянского мира, определивший его устойчивость; пороки и уродливость задевали поверхностно, основа позволяла пережить самые тяжелые периоды истории России. «Священное отношение к земле», как выразился писатель, составляет ту прочную традицию, на которой зиждется всякая национальная культура. Таким образом, взгляд на землю как на батрачку, или, на современном языке, потребительский, отражает коренное изменение психологии хлебопашца, которое Соколов-Микитов почитал чреватым опасными последствиями для природы.
Хочется привести здесь — пусть и всем известное, тысячи раз повторенное — тютчевское:
ибо из этого вышел Соколов-Микитов, умевший эту душу разгадать, уважать свободу, понимать язык и на любовь ответить взаимностью. И ему, ко всем книгам которого можно бы выставить эпиграфом признание того же поэта: «Нет, моего к тебе пристрастья я скрыть не в силах, мать-Земля!» — ему конечно же виделась в таком крутом повороте, резком изменении отношения к земле прямая угроза незыблемости связей с ней, а значит, и всему будущему человечества. Из всех барьеров, удерживающих человека от хищнического использования ее даров, от жестокости к живым существам, пренебрежения красотой и целостью природы, нарушения ее гармонии и устойчивости, писатель считал наиболее надежным нравственный, и всякая строка его деревенских рассказов подтверждает, что зиждется жизнь на формуле: земля — мать и кормилица!
В этом, на мой взгляд, непреходящее значение наследия Соколова-Микитова, большого русского писателя.
1982
QUERCUS ROBUR
От своих предков, потомственных душевладельцев Лутовиновых, Варвара Петровна Тургенева унаследовала характер властный и суровый. Ее должны были беспрекословно слушаться не только тысячи крепостных, бесчисленная дворня, но и собственные дети. Она требовала от сыновей полной покорности и лучшим средством воспитания почитала лозу. Писатель рассказывал, что его в детстве нещадно секли по всякому поводу, а иногда и «на всякий случай».
Усматривая в образовании надежный способ выдвинуться и заслужить достойные дворянина чины, отличия и награды, Варвара Петровна не жалела средств на учителей, гувернеров и заставляла сыновей усердно заниматься. Редкая начитанность и широта знаний, всегда отличавшие Тургенева, восходят как раз к его домашнему воспитанию и лишь пополнялись последующим слушанием лекций в Московском, Петербургском и Берлинском университетах.