Когда соотносишь Енисей и курско-воронежские, тверские места, Вологду и Байкал Олега Волкова с Енисеем Виктора Астафьева, Вологдой Василия Белова, Алтаем Сергея Залыгина, «дальней станцией» курянина Евгения Носова, Матерой Валентина Распутина, не можешь не сознавать, конечно, что образ России Олега Волкова романтичней, в известном смысле старомодней, чем злободневно-реалистическая и тоже публицистичная, накаленная проза распутинского «Пожара» и астафьевского «Печального детектива». У Олега Васильевича Волкова и другого петербуржца Дмитрия Сергеевича Лихачева «архаровцев» тоже сколько угодно, но они выглядят и ведут себя иначе, чем в распутинском «Пожаре».
Это и понятно — сколько лет, сколько зим отличают современника Толстого и Чехова от нынешних его собратьев по перу, годных в сыновья и внуки, а кое-кто из ранних — уже в правнуки.
У петербуржцев и вологжанина, красноярца, иркутянина своя география, свои биографии, но чаянья и тревоги о будущем, полагаю, у них у всех общие. И теорема жизни — схожая: «Дано… Требуется доказать». Олег Волков доказал.
М. Кораллов
ПОВЕСТИ
В ТИХОМ КРАЮ
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
НА МИРНЫХ НАШИХ ПАЖИТЯХ
— Саша, а Сашок, с чего бы это я так располнела?
Не получив ответа, Авдотья Семеновна, еще так недавно, всего три года назад, бывшая для всех Дуней, телятницей Дуней, босиком бегавшей по навозу коровника, добавила, уже как бы про себя, по-всегдашнему растягивая слова:
— Чудно! Платье к троице шила, а уже в грудях жмет — мочи нет. Кнопки сами отскакивают…
Стоя перед зеркалом, она снисходительно усмехнулась, провела обеими руками по полной груди, посмотрела на свои мягкие, покатые плечи, слегка пожала ими: «В самом деле, с чего бы» так?..» Подобрала выбившуюся над ухом прядь тонких темно-каштановых волос и, встав боком к зеркалу, продолжала рассматривать себя в нем. В ленивой грации неторопливых движений, небрежно заколотой прическе угадывалось спокойствие женщины, знающей счастливые баюкающие дни. Стекло отражало влажный блеск чуть прищуренных глаз.
Александр Александрович стоял у рояля, неудобно о него облокотившись, и читал клавир, одновременно проигрывая одной рукой отдельные музыкальные фразы. Он взял несколько беглых арпеджий, перевернул страницу, выпрямился. Нервным, суетливым движением провел по слегка седеющим волосам, подстриженным коротким ежиком, и насмешливо заговорил:
— Могу дать исчерпывающее объяснение, виконтесса. Как мне известно, у вас по восходящей линии со стороны родителя и родительницы, сколько ни поднимайся, бабки и прабабки поголовно занимались почтенными делами вроде мытья полов, стирки, молотьбы, вымешивали пудовые квашни, рожали с серпом в руках… Всего этого с избытком досталось бы и на вашу долю, не предназначь вам лукавая судьба сделаться моей супругой… И теперь у вас вместо лошадиной работы — совершенная праздность, двенадцать часов сна в сутки, послеобеденная сиеста, чаи с пирогами, dolce far niente…[2] Как тут не округлиться? Добро бы напрягались нервы и шевелились мозги, а то и тут — полная спячка: единственное занятие гадать на червонного короля! Барыней в один тур не сделаешься, маркграфиня, — на это уходит два-три поколения вполне праздных и благополучных людей. Берегитесь: жирок задушить может, рекомендую принять меры — например, завести любовника, а еще лучше рожать, плодиться!
— Шутник ты, Саша, — добродушно протянула Авдотья Семеновна, обычно пропускавшая мимо ушей витиеватые тирады мужа.
Несмотря на язвительность тона и насмешливо сощуренные глаза, чувствовалось, что этот выпад Александра Александровича лишь поза. В нем всякую минуту сквозило беспокойство слабого и растерянного человека, знающего, что поступает не так, как надо, но неспособного изменить поведения.
— Пустое я болтаю, Дунюшка. Голова болит… Есть там еще? — проговорил он после некоторой паузы, потупясь, тихо и просительно.
— Как? Сашенька, ведь ты мне обещал…
— Потом… Сейчас нельзя, томит…
— Что ты с собой делаешь, миленький? На что похож стал, руки трясутся, под глазами мешки…