— Давай скрипку, — услышал он ее шепот. — Да нет, без футляра! Вот бестолковый! — шипела она. Он почувствовал, как скрипку выдернули у него из рук, и с этого мгновенья ничего не ощущал, кроме жуткого страха и липкой тьмы, обступавшей его со всех сторон.
Неизвестно, сколько он простоял так. Оранжевые и фиолетовые шары плавали вокруг, сталкивались и, звеня, проходили сквозь его трепещущее тело.
— А-а-а-а-ай! — раздался вдруг истошный вопль, мелькнул луч света, и, с грохотом обо что-то споткнувшись, мальчик бросился куда-то.
— Ах ты, дрянь, кусаешься?! — жалобным голосом проговорили рядом.
— На, бери ее, убегай! — кричала девчонка.
Мальчик ничего не мог рассмотреть.
— Бери же! — крикнула она в последний раз и разревелась. — Ду-рень! А-а-а…
Тут мальчика сгребли чьи-то сильные руки, поволокли его боком и отпустили, только когда он оказался в каком-то чулане, где остро пахло керосином и среди бидонов и бочек нельзя было повернуться. Там он сел на пол и в страхе сидел до тех пор, пока не лязгнул засов и он не сообразил, что ему велят выходить. Его повели, крепко держа за плечо. Скрипнула дверь, свет ударил ему в лицо, и мальчик зажмурился. Раскрыв глаза, он увидел в углу тесной комнаты девчонку, с ненавистью глядевшую на него, и за столом ее отца. Еще один человек — мужчина в линялой гимнастерке, который, по-видимому, и ввел сюда мальчика, еще только усаживался рядом с директором, раскуривая папиросу, чмокая и топорща большие темные усы. Стол был завален бумагами и папками-скоросшивателями. Две скрипки лежали поверх бумаг, и, увидев их вот так, одну рядом с другой, мальчик особенно ясно понял, какая дурнушка та, что его, и сколь хорош недоступный ему полнозвучный красавец инструмент.
— Ну что, соучастник? — обратился к мальчику усатый.
Дело было плохо. Куда еще ни шло — «участник». А вот «соучастник» — это звучало совсем уже худо.
— Которая твоя? — приставал к нему усатый. Мальчик молчал.
— Что ж не отвечаешь ревизору? — подначивал директор, посмеиваясь. — Испугался?
Вот еще, испугался он ревизора! — подумал мальчик. И кивнул головой на свою скрипку.
— Смотри-ка, честный! — с наигранным удивлением воскликнул ревизор. — Ну а если ты честный, может, ты знаешь, сколько стоит твоя скрипка?
— Господи! — снисходительно сказал мальчик. — Да она ж фабричная. Таких вон в музыкальном магазине знаете сколько? Сто восемьдесят, вот сколько стоит.
— Верно! — опять как будто удивился ревизор. — Фабрика на Ярославском шоссе, Москва, артикул триста семьдесят два. Так что? — повернулся он к директору. — Столько и спишем?
— Вам виднее, — ответил директор и пожал плечами. — Ваша ответственность, как уж хотите.
— И это верно, — весело сказал ревизор. — Иди, малый, сюда.
Мальчик подошел. Усатый встал, взял со стола красавицу скрипку и, с опаской держа ее на вытянутых руках, подал мальчику.
— Да нет, — пролепетал тот. — Моя — та, другая. Вы ошиблись.
— Угу, — басом прогудел усатый. — Ошибся. Под свою ответственность. Бери-бери, а то раздумаю.
— Бе-ри же ее? У-бе-га-ай! — точь-в-точь как в прошлый раз завопила девчонка.
— Цыц! — стукнул кулаком об стол директор. — Все равно выпорю!
В густой уже темноте, почти не видя дороги, бежал мальчик домой, и детская его душа летела, радуясь, чуть впереди него, а красавица скрипка тихонько пела, но так как ее укрывал футляр, никто ее пения не слышал, разве что лишь детская душа, которая, надо сказать, слышит все…
Ахилл замолчал.
— Душа, — сказал кто-то с «камчатки». — Что такое эта душа?
Ахилл ответил не сразу, и ответил с неудовольствием:
— О душе поговорим отдельно. Или мне уже не продолжать?
— Продолжать, продолжать! — закричали ему.
— Ну, то-то, — сказал он строго. И стал продолжать.
— В город Косов мальчик со своим отцом приехал на неделю, — для того, чтобы тут отдохнуть, побродить по окрестным горам и затем отправиться дальше, глубже в Закарпатье, а главное — взобраться на Говерлу, самую высокую вершину в тех местах.
В Косове готовились к празднику. Церковь, стоявшая совсем рядом с домиком, где мальчик и его отец стали жить, называлась Ивановской, и приближался Иванов день, который в Косове и был особым днем — храмовым праздником местной церкви. Мальчик то и дело выбегал из дому, но ни за что не хотел уходить далеко: к церкви съезжались гуцулы из горных селений — усатые, горбоносые, сухощавые, все в расшитых, выделанных из бараньих шкур мехом внутрь безрукавках-гуцулках, с мужчинами приезжали и дородные хозяйки, и красавицы девушки — в сапожках, в юбках с передничками, в белых кофтах с ручным шитьем, с монистом на шее и с сережками в ушах. Уже за день до праздника вокруг церкви шла торговля — не бойкая, а веселая, потому что товар не столько для прибыли был предназначен, сколько для выставки: вот, соседи, полюбуйтесь, каков я делаю овечий сыр, а вот какой я выткала килим, а вот «гуцулочка» на мальчика, примерь, хозяин, как ему хорошо! Мальчик же, с блестящими глазами, раскрасневшийся и возбужденный, все просил отца — купи, купи! — свистульку в виде птицы, свистульку в виде овцы, свистульку-дудочку из дерева, дрымбу — железную скобочку с язычком, звучавшую, когда ее прикладываешь к зубам и ударяешь по язычку, — дрымбу «великую» с низким тоном, и дрымбу «дитевую», дававшую тон высокий. Скоро у мальчика образовался немалый набор всех этих звучащих игрушек. И еще накупили фигурок-зверушек, слепленных из сырной массы, — белых и раскрашенных. Они были мягкие и истекали на солнце маслом, но должны были скоро высохнуть и затвердеть, чтобы стать настоящей, говорил отец, народной скульптурой.