Сейчас ровно полночь. Около часа назад я вдруг понял, что мне не придется ложиться сегодня, что мне махом и духом придется закончить начатое так давно, еще в мае, — все к рассвету должно быть готово, как в сказке, где строится за ночь дворец. Иного времени уж нет, не будет, так сказал я себе, потому что почувствовал властную силу, влекущую вон и скорее от этих страниц, и если затягивать, передержать, рассусолить, то перегорит и погрязнет, завязнет, покроется ржой и утонет, и тогда уж не выбраться, гибель и мрак. Надо справиться, это легко, в твоей воле писать о Марии не столь многословно, как, может быть, и подобало финалу — наполненному, так сказать, лиризмом, в твоей воле быть кратким, — помнишь ли? — ты жизнь галлюцинации и смерть и триста девяносто девять картин Великого Художника укладывал рядком в могилках ста восьмидесяти девяти страниц, и все в них помещалось, и оставалось место для тебя да вдобавок сколько-то воздуха, — вот на что ты был способен, так что, мой милый, давай-ка теперь умещайся на двух-трех часах, на двух-трех страницах, цепляй слово за слово, время за время, прессуй, уминай, утрамбовывай и воедино своди телефонный весенний звонок с той декабрьской немыслимой встречей, с этой полночью в августе, с белым листом, на котором пишу, и с мгновеньем грядущим, когда кто-нибудь — Мария, может быть, — прочтет о Марии — пра-вре-мя, пред-время, до-время, вот-время, за-время, вне-время — в одном эпизоде:
— Здравствуйте. Я вас нашел.
— Здравствуйте.
— Вы будто не удивляетесь.
— Мне мама позвонила. Она сказала, что вы сюда придете.
— Да, представьте! Ваш телефон не изменился.
— Спереди двойка появилась.
— Я догадался. Не было гудков, и я сообразил, что нужна двойка.
— Я бы вас не узнала.
— А я… Нет, пожалуй, узнал бы.
— Старая, да?
— Ну что за ерунда! Вы та же, что и прежде.
— Сколько мне лет, вы знаете?
— М-м… Дайте, я вспомню. Вы были тогда совсем девочкой. Лет десять прошло, чуть больше. Двадцать семь?
— Тридцать один.
— Вы не изменились, честное слово! Как я рад, что вижу вас!
— Зачем вы меня разыскали?
— Чтобы проститься с вами. Я приехал сюда прощаться — с друзьями и городом.
— Мне мама сказала.
— Скажите правду, вы меня помнили?
— Н-ну… У нас в библиотеке есть ваши книги.
— Бог с ними, с книгами! Вы знаете, ваша мама сказала, что она только на днях вспоминала обо мне и подумала, что я, наверное, должен дать знать о себе. Удивительно, да?
— Я думала, вы никогда не появитесь.
— А вы помните, как мы познакомились?
— В трамвае?
— В трамвае мы вместе долго-долго ехали, целую вечность. А потом я шел за вами на Невском. Помните, я вас все убеждал, что наша встреча необычная?
— Вы что-то говорили. Какой-то рассказ?..
— Верно-верно, Мария, рассказ Некрасова! Вы знаете, Виктор Некрасов уехал?
— Я догадалась. Его книги были в списке.
— В каком списке?
— Нам присылают списки книг, которые изымаются из библиотеки.
— И что же вы с этими книгами делаете?
— Их отвозят в главлит. Сдают под расписку. У них есть для этого специальный склад.
— Сжигают.
— Не знаю. Может быть. Наверное, и ваши?
— Не знаю. Как вы живете, Мария?
— Обыкновенно. Муж. Ребенок.
— Давно вы замужем?
— Шесть лет.
— А ребенку?
— Два.
— Ну и как? Все хорошо?
— Как вам сказать? Иногда трудно — иногда получше.
— А я… Не будем говорить обо мне. Еще рано. Пока еще ничего не написано, а когда будет написано — даже хоть бы одно только это стихотворение «Перевернем страницу, перелистаем года», — вы бы многое обо мне узнали, Мария. Но оно еще не написано, мы с вами разговариваем, а его еще нет. И слов, которые мы произносим, нет. Впрочем, их и не будет, вместо них будут другие слова. Все изменится. Ничто не будет таким, каким было сейчас. Только вы, Мария, останетесь такой, какая вы есть!