Наступил холодный октябрь, когда Августа приехала во Франковск и пошла на вокзал разыскивать племянника — проводника прямого вагона Франковск — Москва. Тот, удивившись, зачем вдруг старухе в Москву, не отказал Августе и устроил ее у себя в проводницкой. Долго ехали до Киева, Августа от безделья, от тяжкой необходимости не выдавать себя, безбилетницу, и лежать все время наверху, на узкой полке, донельзя истомилась и, чувствуя слабость и страх от своей затеи, рано заснула, а утром поезд уже медленно подкатывал к московскому перрону. Племянник ее всему научил. У него был собственный справочник улиц Москвы, и он Августе объяснил и на бумажке написал, как войти в метро и до какой доехать станции. Влекомая к своей цели, она не ошиблась и все делала, как он велел, и уже в десять утра звонила в нужную дверь. Открыла девица — румяная, быстроглазая, которая даже не стала выслушивать долго Августу и не стала читать письмо хозяина, протянутое Августой как документ, подтверждающий, что она не какая-нибудь самозванка с улицы, а давняя знакомая, и что она по делу, о котором… «Ой, да мы, наверное, с одних мест!» — воскликнула девица, услышав, как звучит речь Августы, и повела ее внутрь квартиры.
Девицу звали Стефа, и была она из Львова. Только недавно Стефа здесь, в Москве, поступила на первый курс института, а общежития ей не досталось, так вот хозяева — такие они добрые, такие хорошие люди! — они с моим отцом знакомы, он в Львовской филармонии работает, — они сказали, пусть ваша дочка поживет пока у нас, ну даже никаких не захотели денег, а я так помогаю — в магазин, сготовить что или прибраться, им же некогда, они артисты, и мальчик — очень он талантливый, все говорят. Так вы побудьте, мальчик днем придет, а вечером и родители, только когда — не знаю, может, и поздно, если концерт, так вы их ждите, а я побегу, у меня физкультура, аж в Лужники надо ехать, потом в институт, я тоже вечером приду, поешьте — суп есть на плите, а в холодильнике второе, разогрейте, ой, вы же газом-то пользовались, нет? — Ну, мальчик придет, он умеет…
Стефа ушла. Августа первым делом посетила туалет — она любила эти сияющие белым городские туалеты. Заглянула на кухню, посмотрела на плиту, на холодильник, беглым взглядом скользнула по полкам с посудой, но беспокойство не давало ей отвлечься от главной мысли, и поэтому она вернулась в ту большую длинную комнату, куда и привела ее Стефа. В конце ее, у одного из двух окон, придвинутый к стене, стоял рояль, и Августа, как будто зная свою дорогу, направилась к нему. Рояль был завален кипами нот и книг, но тут-то, словно нарочно закрытая этими нотными горами, глубоко, у дальнего края крышки рояля, у самой стены, была ее скрипка. Маленькая сгорбленная Августа, да еще не снявшая с себя меховой душегрейки, мешавшей движениям, все не могла до скрипки дотянуться, но взяла наконец клюку и, отодвинув ею все, что было помехой, подтащила скрипку к себе. И смычок был тут же, подсунутый под струны. Августа схватила скрипку, будто волчица своего волчонка, спасенного от охотников, и дикий победный огонь лихорадкой зажегся в ней. Она теперь осматривалась быстро и как бы и бесцельно уже, но что-то все же, видимо, искала, и взгляд ее остановился тоже там, где было нужно: на низком столике лежал футляр для скрипки, и в два движения Августа оказалась около него, открыла — и замерла на месте. Перед ней, тускло мерцая густыми отсветами янтарного лака, лежала скрипка. Она лежала так, что Августе почудилось, будто скрипка поет сама по себе. И воспаленное сознание Августы проделало лишь совсем небольшую работу: она представила себе то славное, веселое и молодое время, когда солдат играл на новенькой чудесной скрипке, оно, сознание, перенесло то время в этот длящийся перед Августой миг и в скрипку старую, изломанную, воплотило прежнюю, сверкающую лаком, и, вынув эту скрипку из футляра, Августа в неизбывном сладострастья стала прижимать к груди свое сияющее
прежде и сломанное много раз теперь и тут же, на груди, подсовывая тут и там края большого теплого платка, который был на ней поверх короткой душегрейки, запеленала, как двойняшек, обе скрипки вместе. Она метнулась к дверям, замок за ней щелкнул; торопясь, приседая на каждом шагу почти до земли — слабость совсем уж одолевала ее, — Августа вошла в метро и поехала снова к вокзалу. На Киевской, перед тем, как выйти из вагона, она замешкалась, забыв, с какой стороны открываются створки, повернулась к открытым, когда уж все вышли, поток входящих задержал ее, она достигла наконец дверей, тут их створки начали смыкаться, старуха в страхе приостановилась, ее ударило в плечо и в бок, и все услышали, как в тельце этой сухонькой, тщедушной старушонки жутко хрустнуло. Там, на перроне, за стеклом дежурная в испуге замахала красным жезлом, двери распахнулись вновь, старушку подхватили, вывели, — она стояла на ногах. Поезд ушел, дежурная, убедившись, что все не так страшно, взяла пассажирку под руку, подвела к эскалатору. Помогли Августе и сойти с него. Она вышла к вокзалу и на открытой площади почувствовала, как смертельный страх охватывает ее. Разум ее просветлел, и если не совсем, то по крайней мере настолько, чтобы Августа смогла вдруг осознать весь ужас ею содеянного. Уже теперь ее, воровку, ищут, и надо спрятаться куда-нибудь до вечера, когда она незаметно сядет на поезд, снова забьется на верхнюю полку в маленькой проводницкой и уедет домой. Она быстро-быстро пошла — так казалось ей, на деле же она едва брела — от площади и от вокзала в переулки и все смотрела, где бы ей скрыться, пересидеть, переждать этот слишком светлый и холодный, слишком многолюдный день. Она увидела строительный забор, проем, через который, судя по расквашенной земле, въезжали за забор грузовики, увидела, что за забором стены брошенного, приготовленного к сносу дома, вошла в его подъезд и по ступенькам, ведшим вниз, достигла полутемного подвала, заваленного битым кирпичом, различным мусором и щебнем. На кучу мусора она и села. Распутала платок и посмотрела в этой полутьме на то, что держала перед собой. Обе скрипки являли собою одно — корпус вдвинулся в корпус, и сквозь проломленную обечайку в корпус же вошла одна из шеек. Августа снова все запеленала. В самом темном углу подвала клюкой и скрюченными пальцами старуха отгребла на сторону верхушку мусорной кучи, положила запеленутое, забросала сверху тем же мусором и тут, в углу, задремала.