— Я, ЧИНОШЕКАТЛЬ, ВЕЛИКИЙ В ПЛАМЕНИ, ВЗОШЕЛ НА КОЛЕСНИЦУ МЕРТВЫХ.
РОДИТЕЛЬ ПОДДАННЫХ, ВОЗВЫСИЛ СВОЙ НАРОД В ПОБЕДАХ НАД ДРУГИМИ, В СТРОИТЕЛЬСТВЕ И УРОЖАЯХ.
Я, ЧИНОШЕКАТЛЬ…
Лорен садится на землю и опускает лицо в ладони. Мне слышно, как он бормочет: «О my God… Му God!..»
Я иду за Филей и тремя женщинами по глинистой дороге. У него неровная подпрыгивающая походка, он, как обычно, почти бежит, и им приходится поспевать за ним быстрым шагом. По временам они почти скрываются в пыли. Я было хочу догнать их, но передумываю. Пусть Филя отдыхает от меня, а я отдохну от него. Он так редко общается с женщинами, вот и пусть идет с ними. Это хорошо, что у него к ним интерес, не стоит мешать, пойду позади.
Я замечаю, что далеко отстал. Четыре фигурки там, впереди, становятся совсем крошечными. Убыстряю шаги, у меня от пыли слезятся глаза, становится трудно дышать. И с беспокойством убеждаюсь, что не догоняю их, а все больше отстаю. И еще, вижу я, придется обходить подножие горы, высокой и пологой, симметричный контур которой подобен классической линии гауссовой кривой. Но тут же я, себе в успокоение, вижу еще, что дорога, по которой удаляются фигурки, огибает гору по большой дуге, уходящей влево, а я могу пойти по более спрямленному пути — по тропе, сходящейся с их дорогой почти у самой горы. Я уверен, что догоню их там! И я беру правее.
Тропа камениста, по ней трудно идти. Но гора приближается и скоро перекрывает собой почти все пространство передо мною — в высоту, влево, вправо. Тропа исчезает, теперь у меня под ногами сплошная мелкая осыпь. Справа, по самому гребню горы, движется вверх цепочка людей — с десяток силуэтов, четко видимых на фоне яркой синевы. Я думаю, что отсюда, с моей стороны, тоже мог бы дойти до вершины, а там легко спуститься вниз, и начинаю решительно подниматься.
На половине подъема становится ясно, что пути дальше нет: весь склон и сама вершина горы сплошь покрыты, будто река шугой, слоями ледяных пластинок, тонких, как осколки битого прозрачного стекла. Ледяные чешуйки блестят на солнце, шуршат, смещаются, кое-где осыпаются вниз.
Я поворачиваю обратно. Крутизна заставляет идти по косому спуску, и меня уводит куда-то в сторону.
Небольшой домик, срубленный из новых бревен. К домику поверх неглубокой впадины перекинут дощатый настил, тоже совсем еще новый. Я иду по нему, стучу в дверь и вхожу.
В домике две пожилые женщины — полноватые, с румянцем на щечках, наряженные в сарафаны, вышитые кофты и расписные передники. У одной сарафан красный, у другой синий. На головах небольшие — с трудом вспоминаю слово — кокошники. Вид у женщин вполне фольклорный, русский, но в лицах и одежде заметна примесь монгольского.
— Проходите, проходите. Вот, пожалуйста.
Это означает, что я могу осмотреть их домик и все, что в нем. Голова барса над дверью. Драгоценные камни и отколы горных пород под стеклом настольной витрины. Прекрасной работы ковер на стене, на нем кинжалы и кремневые ружья. Оба ружья богато инкрустированы перламутром и костью. Одна из женщин снимает ружье и подает мне, вторая снимает другое и тоже предлагает взять его в руки.
— Когда они были, им тоже ружья понравились, — одобрительно кивая, говорит та, что в красном сарафане. Я недоуменно взглядываю на нее. — Вот этот.
Она указывает на витрину, я вижу в ней пожелтевшую рукопись и говорю:
— Михаил Афанасьевич.
— Он, он. И этот. С ним был. Художник.
Над витриной небольшой этюд — Арлекин и Пьеро.
— Шухаев.
— Вот-вот, они вдвоем и приходили.
— Палочку, пожалуйста, посошок на дорожку, — обращается ко мне вторая женщина, та, что в сарафане синем. Она держит в руках вырезную палку.
Отдав им ружья, беру эту палку, благодарю и прощаюсь. Женщины вдруг становятся неподвижны, как две музейные куклы.
За домом начинается широкая дорога. Иду легко и скоро. Дорога быстро разворачивается вокруг горы, я оставляю за спиной ее блистающую вершину и спешу прямиком к институту. Я хорошо уже вижу его плоское небольшое строение, — бывший караван-сарай, недавно отреставрированный и заново побеленный. Перед ним высокий тополь. Один во всей вселенной.