Внезапно во мне возникает жуткое беспокойство. Филя давно в институте, — что он там? как он там без меня? Задыхаясь от страха, я вбегаю внутрь.
Дикий раззор предстает пред моими глазами. Дверцы шкафов раскрыты, настенная полка, сорвавшись с петли, свисает углом, стул на полу лежит вверх ножками, повсюду раскрытые, разбросанные в беспорядке книги, папки, отдельные листы и пачки бумаг; сотрудники института с жалкими лицами, беспомощно восклицая, хватаются за одно, за другое, пытаются сложить бумаги и книги в стопки, все рассыпается, я вижу этих женщин, что сопровождали Филю, — где он, где он, где Филя, скажите же наконец?!
Вот он, Филя, в дальнем углу, ему, похоже, не дают оттуда выйти. Его лицо искажено, на нем грязные полосы слез, страдальческий взгляд блуждает, он судорожно перебирает бумаги, рукописи, книги, находит что-то, читает сквозь рыданья несколько слов и ищет уже другое, ему неизвестное, мечется из стороны в сторону, кричит: «вы понимаете!» — да, да, бедный Филя, я понимаю, тебе очень плохо, я оставил тебя одного, я же знал, я же всегда понимал, что нельзя тебя надолго покидать, ты начинаешь волноваться, а тут еще такое хранилище никому не известных, никем не прочитанных текстов, это тоже тебя возбудило, — «вы знаете, — наперебой, со страхом в голосах, пытаются объяснить мне женщины, — мы как сюда пришли, он бросился на все на это, видите, вокруг, с ним что-то случилось, мы пытались успокоить, отдохните, говорим, чай предлагали, он как будто и не слышит, по шкафам, по шкафам, все падает, валится, он бегает, то кричит, то бормочет, ничего не понять. Господи, а какой же он милый был на дороге, так хорошо говорил, так интересно, что же делать-то теперь, скажите?..»
— Филя, Филя, это я, я с тобой, — говорю я и подхожу к нему ближе.
— Нет, — внятно произносит он, мотает головой и отскакивает от меня. В глаза его страшно смотреть.
— Филя, дорогой…
— Нет! Нет, нет, нет! — вскрикивает он.
И происходит ужасное: мучительная и какая-то сардоническая улыбка превращает Филино лицо в жуткую маску, и он медленными движениями начинает разрывать листы с рукописными текстами. Двое мужчин кидаются к Филе, я следом за ними, чтобы как-то оградить его, спасти от боли, от случайного удара.
— Филя, Филя! — не стесняясь, плачу я.
Но Фили нет. Нет больше Фили, бьется во мне. Фили нет.
Приезжает «скорая помощь». И увозит Филю.
Я знаю, что он никогда не вернется ко мне, к тому, о ком он в минуту страха подумал, что его верный и любимый друг его покинул.
Нет, Филя, не покинул. Я по тебе тоскую. И люблю по-прежнему. И тоскуют по тебе все не прочитанные тобою рукописи; все не понятые, не расшифрованные языки; все прошлое, заключенное в старых текстах, которое ты один в целом свете мог воскресить и принести в сегодняшний день и тем одарить нас, немногих и верных фанатиков слова.
Прощай, милый Филя. Может быть, тебе хорошо. Может быть, твой ум теперь отдыхает от непрерывной страстной работы. Отдыхает, унесшись совсем далеко. К вершине той горы, чья ледяная чешуя блистает и шуршит под вечным солнцем.
1994
Агеев
В степи молдаванской
В середине семидесятых годов я каждое лето работал в археологических экспедициях — в Причерноморье и Крыму. И однажды мы работали в Молдавии: на пограничной реке Прут начиналось строительство советско-румынской электростанции, большие степные пространства должны были стать дном водохранилища, и археологи спешили добыть из этой земли какую-то часть хранившихся в ней богатств — свидетельств редкостного множества культур, от каменного века до времен печенегов и половцев.
Наш отряд расположился около самой реки, по берегу которой шла подвешенная на деревянных столбиках колючая проволока, а за ней — покрытая продольными бороздками земляная полоса, которая своим ненарушимым видом должна была подтверждать, что «советская граница на замке». Но мы с удивлением и не без удовольствия смотрели на несколько покосившихся и почти поваленных столбов, порванную кое-где проволоку, за неприкосновенной полосой — чуть ли не тропинку, протоптанную к реке и продолжавшуюся уже на той ее, румынской стороне. Говорили, что при Хрущеве жителям обеих сторон, среди которых было много разделенных границей родственников, разрешалось навещать друг друга, но в брежневские времена эти вольности прекратились. Однако нарушителей границы было столько, что пограничникам приходилось смотреть на это безобразие сквозь пальцы. Теперь же, когда жителей из затопляемых районов выселили, граница в этом месте и приняла тот вид, который мы застали. Конечно, в этом сказывались те общие для всей страны равнодушие и безответственность, какие стали характерны для периода «застоя», как потом стали называть этот закат «развитого социализма».