Потом, после многих телефонных разговоров, писем и рассказов разных лиц в Москве, во Львове, Франковске и Косове выяснилось, что Августа к поезду пришла, хотя, как ей это удалось, ее племянник не понимал: она непрерывно бредила и была в жару. Он довез Августу до Франковска. Там спустя двое суток она умерла.
…Ахилл молчал. Повисла долгая общая пауза. Звонок и перемену они давно уже, конечно, пропустили, шел второй час урока.
— Так не может кончиться, — сказала одна из девочек. — Так не должно.
— Почему ж не должно? — спросил Ахилл.
— Не должно, — сказала она упрямо.
— Ну, ладно, — милостиво согласился Ахилл. — Продолжим наши экзерсисы. Дальше было вот что.
— Петр Адольфович Граббе два раза в неделю — вечером в среду и утром в субботу — ходил в оркестр Дома ученых. Играл он в первых скрипках и сидел за третьим пультом слева. Справа от него играл профессор, доктор технических наук Соломон Борисович Шустер. Профессор опекал своего соседа и часто, когда тот по старческой рассеянности вдруг терял строку, быстро тыкал в ноты смычком, указывая, где играть, и он обычно сам переворачивал страницы партии, хотя традиция предписывает это, как известно, делать сидящему слева.
Кое-кто из честолюбивых скрипачей считал, что Граббе следовало отсадить назад, на пульты четвертый-пятый, а то и перевести во вторые скрипки, но Шустер подобные поползновения пресекал, и даже когда Петр Адольфович пропускал по болезни день или два, никого на соседний стул не пускал, чем навлекал на себя недовольство всех, включая и дирижера. Однако с Шустером не спорили: он был членом правления Дома и устраивал там, «наверху», все, что касалось нужд оркестра. Но была и причина другая, и более важная, благодаря чему все злопыхатели, когда касалось дело Граббе, лишь ограничивались брюзжанием и, при всем множестве интриг, которые плелись в оркестре непрерывно и часто с результатами внушительными (бывали и инфаркты), против Петра Адольфовича ничего по сути и не собирались затевать. Причина такового, прямо скажем, нехарактерного милосердия интриганов заключалась в том, что этот старый Граббе ремонтировал, притом отлично, скрипки, альты и виолончели и брал за работу на удивление мало. Нередко исполнял он и миссию эксперта или консультанта, когда кому-то доводилось покупать, продавать, менять свой инструмент: во всем, что касалось происхождения инструмента, подтверждения или установления его марки, состояния и цены, Петр Адольфович был истинным авторитетом. По Москве в среде музыкантов его, конечно, знали давно и очень хорошо. Последнее время появилось, правда, много молодых, бесцеремонно себя выдававших за больших специалистов, и часто это им удавалось, отчего клиентура, обычно из числа малоразборчивых любителей или совсем уже немузыкальных мамочек, которые носились со своими вундеркиндами, шла на поклон к этим новоявленным скрипичным мастерам, берущим дикие деньги, но работавшим грубо, без души и на плохих материалах. Музыканты же толка иного, профессионального, и настоящие знатоки-любители обращались к Граббе и еще к двум-трем специалистам того же особого уровня, что и он. Но беда Петра Адольфовича заключалась в том, что он был заметно старее своих, уже тоже возраста весьма преклонного, коллег, и, привыкший что ни день возиться с инструментами, он страдал теперь из-за того, что шли к нему совсем не частые заказы, что наступали времена, когда ему не оставалось делать ничего. Оркестр Дома ученых имел поэтому для старика значение особенное: тут он был в среде музыкантов, тут узнавал он разные новости, тут спрашивали у него совета и случался иногда заказ, тут он бывал нужен — словом, здесь он чувствовал, что живет, и здесь не позволял другим забыть, что он, Петр Адольфович Граббе, старый скрипичный мастер, и в самом деле живет.