Глубоко вдаваться в то, что делал мастер, здесь нет никакой возможности. Понять его работу в те дни, когда он трудился, вряд ли смог бы даже кто-нибудь из его коллег. Ведь он никому не раскрывал своего замысла, но даже если бы он его и раскрыл, Граббе сочли бы изобретателем из числа одержимых — сумасшедших, что стремятся переделать в мире все, начиная от колеса. Наблюдая со стороны, можно было видеть только, что он обработал поначалу деки — верхнюю и нижнюю, составив их из сохранившихся половин, подогнав их одна к другой, тут и там заделав тщательно изъяны. Вообще, на все имевший собственные взгляды, Граббе считал, что некоторые побитости дек, небольшие трещинки и изъяны, если их заделать должным образом, могут не вредить, а напротив, способствовать звуку, улучшать его, смягчать, влиять на голос инструмента тем же образом, каким влияет на него текстура дерева — неравномерная, слоистая, меняющая свою плотность с каждым миллиметром. И он теперь, залатывая аккуратно тот ущерб, что нанесен был декам временем и человеком, трудился с удовольствием, зная, что конечный результат не будет разочаровывающим.
Но деки — это, собственно, то, с чего и начинают строить скрипку. Необычное началось, когда они были выведены точно по контурам, склеены из половинок и до поры до времени оказались отложены в сторону. Мастер принялся работать над деталью, тоже похожей на них, и это тоже была как бы дека — но не совсем. Она была меньше, много тоньше дек и, казалось, предназначалась для детской скрипки-половинки. К тому же, контур ее был упрощен и напоминал не скрипичный, а скорее гитарный. Для ее изготовления как раз сгодились те куски от двух оставшихся дек второй, старой скрипки, и получилось очень удачно, что четыре деревянные пластины одного распила резонансной ели европейской и волнистого клена-явора оказались вместе. Тут опять возникает вопрос о случайности, но его, конечно же, придется обойти, последовав примеру Граббе, спасавшего слабеющий рассудок от мыслей подобного рода, что уже было отмечено выше. Затем и эта «квазидека» была отложена в сторону.
Мастер занялся странной деталью. Он выпиливал нечто, напоминающее подставку, но, скажем, не для скрипки, а для контрабаса, настолько была она развита и в ширину, и в высоту. Напоминала она своей формой ворота — с высокими, очень высокими и довольно массивными стойками, как это выглядит, положим, у срединной фермы в виде ворот у подвесных мостов, — тех мостов, что висят на вантах, опирающихся на поперечину этих своих ворот. При некотором воображении можно было догадаться, что Граббе что-то в этом роде и замыслил: поверх ворот, как поверх обычной подставки, и должны были, по-видимому, пропускаться струны. Но зачем такая ширина подставки, едва ли не во всю талию скрипки, зачем такая высота двух стоек, едва ли не на толщину ее корпуса — это все понять пока что было невозможно.
Старик сильно кашлял. Частенько он пропускал то обед, а то ужин, случалось, что съедал за весь день только завтрак. Врачи его осматривали раз, потом другой, качали головами и говорили о возрасте, об отдыхе, о терренкуре — сначала метров пятьсот всего, потом увеличить, потом… — и так далее. Граббе слабел. По вечерам, когда менялся ветер, начинало колоть где-то в сердце. Но все это его не волновало. Он знал, что, может, и не уедет уже отсюда, и думал, что скрипку пошлет, вероятно, Шустеру, как только ее закончит. А в том, что он ее закончит, Граббе не сомневался. На это сил его хватит, и если он хоть как-то и старался есть и спать, то только для того, чтоб сил хватило.