Он переходил уже к обечайкам — к рамке. С рамкой тоже велись необычные процедуры. В срединных уголках были сделаны прорези, в которые, как видно, что-то должно было встать. А в верхнем и нижнем брусочках-клецах были сделаны небольшие отверстия. Теперь дело явно двигалось к сборке корпуса.
И тут Петр Адольфович почувствовал страх. А может быть, он собирал последние силы. Так или иначе, он целый день не работал и, как ему велели врачи, гулял по дорожкам поселка.
В этот день он услышал мальчика. Мальчик играл на довольно хорошей скрипке. Игра была красивой, чистой, все почему-то отдельные, разрозненные части сонат — Генделя, Корелли, Телемана, Джеминиани, — и Петр Адольфович отлично понимал, что играет мальчик-подросток. Старик сидел на лавочке напротив дома, из окон которого слышалась скрипка, и слушал. Так сидел он минут сорок, и уходить ему не хотелось. Мальчик замолкал, откашливался иногда, мычал в паузах партию сопровождения, снова брался играть. Граббе несколько задремал и увидел лишь, как мальчик со скрипкой робко подходил к нему и улыбался со стеснением. Ему было, наверное, лет четырнадцать-пятнадцать.
— Здравствуйте, — сказал он. — А я вас знаю. Вы делаете скрипку.
— Да? — удивился Петр Адольфович.
Мальчик кивнул:
— Я там всегда купаюсь, у вас под камнем. Давно, еще до вас. Только я хожу с другой стороны, где без окна.
— А, да-да, я слышу иногда, что кто-то проходит.
— Это я, — опять кивнул мальчик и вдруг спохватился. — Заходите, пожалуйста. У меня никого.
Они вошли в комнату. Петр Адольфович взял скрипку, рассмотрел ее, оттянул ногтем струну-другую.
— Старый немец, — усмехнулся он. — Очень неплохой. — И протянул скрипку мальчику. — Ты ее любишь?
— Не знаю, — ответил мальчик. И добавил совсем без охоты: — Я вообще ничего не знаю про это.
Тут вдруг Петр Адольфович Граббе почему-то почувствовал, что он догадывается… У него забилось сердце. Он сел и попросил, чтоб мальчик тоже сел.
— И я не знаю, — сказал Граббе мальчику. — Может быть, тебе нужна другая скрипка.
Мальчик ответил не сразу.
— Мне учитель часто дает играть на своем Гваданини. И у меня еще долго был Леман. Но я все не знаю.
Старик с большой нерешительностью посмотрел на него:
— Ты слышишь… ты хочешь услышать что-то другое?., совсем непохожее?
Мальчик поднял на него глаза, провел языком по губам и пожал плечами. А мастер снова спросил, уже настойчивее:
— Звук скрипки… вообще, любой скрипки, да? Ты что-то в нем не слышишь, а хочется, верно? Похоже на это, нет?
Мальчик громко втянул в себя воздух, задержал его в себе, успел с внезапным выдохом ответить «да» и закашлялся.
— У тебя свое отношение к звуку, — дождавшись, пока пройдет его кашель, сказал излюбленную формулу Граббе. Это звучало, как приговор врача. Но мальчик и сам знал свой диагноз.
— Мне никто не верит. Они не знают. Не понимают, что ведь все не так.
— А в оркестре? — спросил его Граббе о важном для себя.
— В оркестре! — Мальчик даже подскочил на стуле. — В оркестре — правда же, все по-другому?! — Теперь и он догадался. — Значит, вы… И у вас? Вы — знаете, правда же? — вы — знаете?..
Петр Адольфович печально улыбался и кивал, чуть раскачиваясь, и опять кто-то мог бы сказать, что это старый-престарый еврей.
Он знал, что мальчик будет всегда одинок и всегда он будет несчастен с этим пороком — с этим талантом слышать то, что не слышат другие, с вечной этой тоскою услышать, а услышанное сыграть, чтобы, может быть, другие тоже услыхали, может быть, и поняли его, хотя бы немного, — хотя б молчаливым сочувствием, взглядом, касанием пальцев у шеи, там, где у него кончается новая, иглами ежика, жесткая стрижка, — сейчас там и провел своею рукой тяжело вставший с места Петр Адольфович.
— Может быть… — начал старик, задыхаясь. — Я еще не уверен… Может быть, у тебя… да-да, у тебя, дорогой мой, и будет она. Скрипка, которая нужна тебе. То, что ты хочешь услышать. Завтра не приходи еще, завтра еще рано. — И сразу — конечно, боясь, что мальчик может исчезнуть за долгий завтрашний день — он и сейчас боялся расставаться с ним, — закончил быстро: — Нет уж, завтра приходи, с утра, придешь?
— Приду, я к вам приду. Вы мне покажете, как вы работаете, да?
— Да-да, мой мальчик.
И он махнул рукой, прощаясь, потому что говорить уже не мог — скорее надо было начинать сморкаться, и он, вот так, отмахиваясь все назад и доставая другою рукой из кармана платок, быстро-быстро засеменил к порогу.
Назавтра они весь день сидели над скрипкой вдвоем, а еще через день мастер юному гостю стал доверять кое-что: придерживать, поджимать, поворачивать, а там и подрезать и зачищать. Мальчик схватывал все на лету, и старик объяснил ему подробно, что за скрипку он строит. Мальчик был в восторге: он уже предчувствовал, какие радости исторгнутся из тела невиданной скрипки; старик ликовал: наконец-то есть кто-то, кто видит, слышит и понимает все-все, кто не смеется и не сомневается, качая мудрою головой, а прозрением, верой, чутьем — разом берет, как свое, то, что старик одиноко пронес через десятилетия. Оказывается, задумал он вот что: внутри, меж деками, посередине корпуса, подвешивается еще одна дека, тончайшая, как лепесток, к ней через эфы спускаются стойки подставки-мостика, она, эта дека внутри, начинает вибрацию воздуха, и только уже от нее, через дужки, колеблются внешние деки и весь корпус скрипки. «Дать воздуху больше свободы, — так мастер определил свою цель, — значит дать больше свободы голосу». Мальчик не спускал с работы глаз. То, что он появился здесь до начала сборки, позволило ему увидеть все и все уразуметь. Теперь, вдвоем уже, они производили сборку — необычную, новую для самого старика, но дело спорилось быстро и хорошо. Вскоре мастер обрабатывал мелочи, дошлифовывая, наводя чистоту на все выступы, все уголочки, а там и занялся грунтом и лаком.