Ему захотелось внезапно перевернуться и накинуться на Лерку так, как он накинулся на Славку, и с силой начать ее тормошить и встряхивать, чтоб ее головка болталась, будто у старой куклы, и орать ей в лицо — неизвестно что! неизвестно зачем! чтоб не трогала Славку! чтоб не лезла ко мне! понимаешь?! дрянная девчонка?!
В голове опять стучало молотком. Лерка перебирала в своих его слабые пальцы. Иди, сказал он, Лерочка. Ты иди. Уйду, конечно, сказала Лерочка и повернулась так, что смогла поцеловать Ахилла. До свидания. Вот все равно люблю. Она встала с колен и задула свечу. Ступая тихо, отошла. Повозилась в прихожей, и дверь за ней защелкнулась.
Ахилл не встал с пола. Вожделенье близкого покоя завладело всем его существом. Жалея себя и тоскуя, он начал переползать к дивану, — как зверь после кровавой схватки переползает к логову, чтобы там зализывать раны. Он перевалил себя через край диванного ложа и тут же уснул.
Ночью что-то его толкнуло. Он постарался открыть глаза. Бледный свет пропыхнул перед ним, в ушах гулко бухнуло и раскатилось. Он решил, что это новый приступ, что это происходят те же гадости со зрением и слухом, но вдруг сообразил: гроза — разряды, молнии и гром, — гроза зимой.
Утром Ахилл поднялся с трудом. Как всегда на второй день после приступа, боль в голове оставалась, но была уже тупой, как в утреннем похмелье после пьянки накануне. С этим предстояло просуществовать полдня в лучшем случае, и он старался: долго стоял под горячим душем; долго пил кофе, вливая в него коньяк; пролистывал «Литературку»; одевался; рассматривал свои ноты, даже взялся переписать исчирканный лист партитуры набело и начал что-то в нем по ходу дела изменять, но сам себя остановил, почувствовав, что сдуру портит.
На улицу вышел после полудня, повдыхал глубоко, — воздух был теплый и влажный. Он вспомнил о ночной грозе. Подружка Гемикрания была верна себе: пришла к нему на свидание в свое излюбленное время — перед грозой. На этот раз вместе с Леркой. Хорошая парочка. Вышло, что спал с двумя. Ну и ну. И вот сейчас, после всего, я Лерочку увижу. И Славку. Лучше некуда.
Он доехал до школы, вошел в вестибюль. Шумела перемена. Кивая, улыбаясь, отвечая «здрасьте», Ахилл пробрался к музыкальной комнате и на двери увидал приколотый кнопкой конверт. «Тов. Вигдарову. Срочно», — написано было на нем. Ахилл его снял, разорвал, прочитал вложенном листке:
«Тов. Вигдоров!
Прошу Вас, как только придете, зайти ко мне не откладывая, я Вас жду. Ваш урок в 10-м заменен, вместо Вашего — история. Так что в класс, пожалуйста, не заходите, сразу ко мне, это — срочноI
Ах да, сказал себе Ахилл, дирекция, учительский совет. Вчера в моем классе было чепе, сегодня нужно от-реагировать… Но когда он уселся перед директором и тот заговорил, оказалось, что вчерашняя история со Славкой была лишь цветочки, ягодки же начались сейчас, с утра. Фаликовский быстро говорил — вполголоса, доверительно, с повторами «ты понимаешь?», со вздохами и с матом, Ахилл же, зная своих негодяев десятиклассников, так и рисовал себе картинку за картинкой, будто сейчас ему пересказывалась история, ему уже известная.
Истории этой сами ее участники дали название «Утро стрелецкой казни». Как известно, картина Сурикова изображает утро перед казнью стрельцов, а не после нее; кажется непонятным, почему «стрелецкой», почему «казни», если накануне со Славкой все окончилось благополучно; но есть тут и другое: в «стрелецкой» есть «стрелять», и тут, как видно, одноклассники Славки подсознательно связали со стрельцами непрозвучавший выстрел, а несвершившееся самоубийство — со смертной казнью.
События «Утра стрелецкой казни» начались с того момента, когда учащиеся 10-го «А» входили в свой класс со второй перемены и Вячеслав Маронов ударил по щеке Валерию Образцову. Это было чем-то совершенно неожиданным, потому что всю перемену, как и предыдущую, они проговорили, стоя в коридоре у окна, и, как все видели, их разговор, хотя и был, конечно, серьезным, не предвещал оплеухи — громкой и какой-то безобразной: Славка вошел в класс, за ним шла Лерка, он приостановился, подумал как будто, потоптавшись на месте, повернулся назад и ударил Лерку так, что она чуть не упала. Всю сцену тоже видели все, так как эта пара, естественно, приковывала к себе непрерывное внимание классного населения. Вчера с утра разнесся слух, будто Музыкант, как звали Маронова, застрелился, и из-за этого классы почти не занимались, школьники жужжали и изводили расспросами учителей, здорово перепуганных. Обсуждалось также отсутствие Образцовой. Потом, уже на четвертом уроке, пошла гулять весть, что Славка тяжело себя ранил, почти что до смерти, и, может, выживет, а может, и умрет; затем, к концу шестого часа, стали говорить уж о совсем неинтересном и разочаровывающем, — что он и не стрелялся вовсе, а только прогулял, удрал из дому, был пойман, и, добавляли остряки, теперь везут Маронова, как Пугачева, в клетке через Москву. Сегодня же Славка и Лерка явились парой, голубчики, и всем было понятно, что все-таки вчера происходило что-то — и с Мароновым, и с Образцовой, но только что узнаешь-то? — не спросишь же: «Эй, Славка, ты стрелялся? из-за Лерки, да?» — они же, эта парочка, шептались обе перемены в стороне от всех, и все со стороны на них смотрели. И вдруг — оплеуха.