— Здесь лежала, на земле. Ну, тут, на лапнике, — сказал Славка.
— А, — догадался Ахилл. — Из кармана выпала. Я же тут был вчера вечером, знаешь?
Славка кивнул:
— Вы мимо меня проехали.
Ахилл даже приподнялся на локте:
— Проехал мимо? Где?
— А по просеке. Вы уже возвращались, а я только… Я как увидал — ну, я не видал сперва, что вы, я понял, — кто же еще сюда ездит? — сошел с лыжни и за деревцом постоял сбоку, пока вы проехали.
Он замолчал, повздыхал, завозился и устроился так, что лица его Ахиллу стало почти не видно. Очень удобно устроился, негодяй. Юный римский патриций на ложе. Даже улыбается от удовольствия — так приятно ему лежать. «Может, все это было детской игрой? — подумал Ахилл. — И ружье, и записка? Быть может, он и не хотел?..»
— Если б не вы…
Очень неестественно прозвучало это у Славика и отсеклось.
— При чем тут я?
У Ахилла вышло не лучше. Некий скрип в связках. Он непроизвольно откашлялся.
— Сначала я вас встретил. А потом нашел… Я ботинок расшнуровывал, гляжу — что-то белое. Ведь темно же. Я взял — ну, так, от любопытства. Вижу — это наша несчастная модуляция, но, кажется, уже удачнее, правда? Ну, я стал думать и…
— Стой-стой, какой ботинок? — У Ахилла вдруг забилось сердце.
— Так ведь надо пальцем. Ботинок снять, и пальцем.
Он сел и стал вытягивать откуда-то из-под себя, из-под еловых — живых, густых, мокрых веток — чудесно отполированный светло-коричневый лаковый, будто виолончельная боковина, приклад, — стал вытягивать медленно, осторожно, — и правда, как инструмент Страдивари, — и вытянул все целиком ружье — холодное и красивое, об одном стволе, как винтовка. А может, это и была винтовка — «винт», Ахилл не очень знал. И он, как Славка, медленно и осторожно потянул винтовку на себя, взял ее из Славкиных рук и переложил на свои колени, а потом рывком себе за спину — и вдруг, перевернувшись, кинулся на парня и, схватив его за куртку, принялся трясти, и принялся орать, хрипя и отрываясь от кожи дубленки лишь для того, чтобы бить все по той же непрошибаемой коже и попадать кулаками Славке куда-то около горла и почти в лицо:
— Скотина! Сволочь! Ты!.. Скотина! Смел!.. Подлец! Ты — смел?! Зачем?! Б…! Не сказал? Боишься?? Да?! Ты болван! Не трусь мне больше, сука? Понял?! Не смеешь! Ты — не смеешь! Понял?? Жить! Жить! Понял?! Жить! — орал и влеплял куда-то в мягкое Ахилл и видел, что Славка плачет, смеясь, и пытается сопротивляться, и Ахилл, наверное, тоже плакал, все было мокрым, все было в снегу, и глаза застилало.
Ахилл отпустил его, и они, тяжело дыша, сели рядом. Ахилл достал из-за спины ружье.
— Где патрон? — спросил он.
Славка молча взял у него ружье. Открыл затвор. Вынул патрон и отдал его Ахиллу.
Казалось, что день, начавшийся этим рассветом, длился уже целую вечность, но, когда Ахилл возвращался в город, время еще только шло к полудню. Настроение было гадкое. Жизнь в Красном поселке, лежащем на пять километров в сторону от шоссе, между лесом, рекой и полем, тем была хороша, что глупость бытия как будто обретала здесь какой-то смысл: «Природа — опиум народа», — изрек однажды Ахилл, гуляя там со Славкой, тот стал, веселясь, повторять эту максиму и повторил ее, конечно, дома, потому что те же слова Ахилл услышал уже от Маронова, а потом от кого-то на телестудии. «Влияете!» — кричала Настена. И влияем, а что? Мальчик жив, остальное не важно, думал Ахилл, и все же было на душе паскудно, гадко, он стал размышлять, почему, ведь мальчик жив, и ничего не изменилось, — вот то-то и оно, — нашлось вдруг, отчего паскудно, — именно не изменилось, ребенок истину глаголет — дома ложь, в школе ложь, всюду ложь, и там, куда я иду, в тех комнатах и коридорах, ложь на каждом шагу, в каждом слове и каждом взгляде. А уж там-то — Ахилл покосился влево, — там-то одна большая, драконья, всеобщая ложь: он, видите ли, только что спустился с Каменного моста, шел по набережной, слева за рекой белесо мерцал Большой Кремлевский дворец.
Ахилл думал так, и гадость наползала на душу еще противней, гуще, и это значило, что Славкина история не кончена — по крайней мере для него, Ахилла, и разъедает его, и мучает. И будет мучить. Обычно из Красного в город он ехал, как будто и, правда, принявший наркотика, — приободренный, в легкой эйфории; а сейчас ему казалось, что случившееся там навсегда связалось с этим местом, что в Красном хорошо уже никогда не будет, и вообще никогда и нигде ничего не будет. «А не начнется ли сейчас мигрень?» — подумал он с тоской. Когда такая гадость в голове, жди мигрени, это он знал лет с шестнадцати. Может, у Славки тоже бывает мигрень? Надо спросить.