— Но не из шведской стали. Шведская сталь, пан сержант, эх, если бы нам шведскую сталь!
Балог залпом выпивает пиво.
— А ты напиши шведскому королю, — усмехается он. — Тебе он, может, и пошлет.
Он опускает на лицо маску, из-под рук его вырывается новый фейерверк.
По всему цеху — вспышки, снопы искр, грохот, гул, отовсюду слышны звуки лихорадочной работы: до утра поезд снова будет приведен в боевую готовность.
Там, в углу цеха, за деревянной перегородкой, на соломенных матрацах отдыхают бойцы бронепоезда (здесь они спят, когда объявляется боевая готовность).
Только Матуш еще не спит.
Он лежит с бутылкой в руке и пьет.
Винцо Пирш, лежащий рядом, зашевелился.
— Не пей ты столько. Ну что тебя опять гложет?
Матуш вытянулся на матраце.
— Этот немец… что же еще, — отвечает он через минуту. — И еще одно…
Замолчав, он снова отпил из бутылки.
— Ты, к примеру, знаешь, за что воюешь. И наш сержант тоже. А я — так, из мести… Как-то вроде только для себя.
— Спи давай, — проворчал Пирш. — Когда-нибудь до тебя дойдет, что это не твоя частная война.
Матуш лежит, глядя на высокий потолок цеха.
— Я, может, уже сам понял… — тихо говорит он.
Пирш не отвечает — он спит.
На потолке танцуют длинные тени — силуэты ночной смены сварщиков, ремонтирующих бронепоезд.
Слышится гул канонады.
Забитое до отказа шоссе — удручающая картина эвакуации: бежит, кто может…
И на чем может: на повозках, старых машинах, велосипедах.
В черном фиакре, напоминающем похоронный экипаж, несколько детей и плачущая женщина.
Бо́льшая часть беженцев идет пешком; поток людей, согнувшихся под тяжестью вещей — необходимых и ненужных…
Над головой мелькает труба старинного граммофона.
Кто-то везет на тачке олеандр в глиняном горшке.
Старик тащит упирающуюся козу.
У женщины разорвался мешочек, мука сыплется под ноги беженцев, женщина пытается спасти хоть остатки.
Белокурая девчушка гонит перед собой нескольких гусей.
За горизонтом не прекращается гул: это тот бич, который подстегивает волю людей, подгоняя путников.
На железнодорожном полотне из-за поворота показывается бронепоезд; вот он приближается к виадуку.
И лишь бронепоезд движется в направлении, противоположном тому, в котором катится лавина беженцев под виадуком: поезд идет прямо в огонь фронта.
Дорога опустела.
Лишь брошенные то тут, то там вещи напоминают, что здесь прошел людской поток.
Раскрытый чемодан с одеждой.
Сковорода и старые сапоги в кювете.
Перевернутая детская коляска, у которой только три колеса.
Все находятся на своих местах.
Сержант Балог смотрит в перископ.
— Бегут люди…
Сквозь щели бойниц это видят все.
— Это только гражданские, — говорит Пирш.
И снова тишина. Только стук колес.
— В который раз мы так едем? — спрашивает доброволец Чилик.
Никто не знает.
— А… какая разница, — отвечает Матуш.
— Главное, что мы всегда возвращаемся, — добавил сержант.
Солдат Вендель достает записную книжку-календарик.
— Сейчас я вам скажу точно, — говорит он, перелистывая странички с записями. — Первый раз это было, когда меня ранило. Потом две недели в госпитале, тогда я с вами не ездил. Ну а после этого… второй раз… третий… четвертый… пятый… и шестой… и…
— Для чего это ты подсчитываешь? — перебивает его Балог.
Ему что-то не нравится в этой статистике. То ли она противоречит его принципам, то ли тут дело в суеверии.
— Мы ведь не в последний раз едем. Считать будешь потом, после войны, а сейчас брось.
Вендель убирает календарик.
— А знаете, мы могли бы после войны встречаться… Хоть раз в год. Что скажете?
Это предложение несколько удивило всех.
— Что ж, можно, пожалуй.
— Почему бы нет?
— А где? — спрашивает Чилик.
Вендель в один момент продумал все:
— У меня есть небольшой сад… Запечем мясо, дети будут носить нам пиво, а мы… мы будем есть, запивать пивом и беседовать. Вспоминать, как мы воевали!
Предложение всем пришлось по душе.
Проясненное лицо Венделя. Его небольшой сад. Дети и пиво. И ощущение, что уже давно кончилась война.
— Если только пиво будет, я не приеду, — заявляет Винцо Пирш.
Вендель машет рукой.
— Будет все — кто что пожелает!
У сержанта Балога есть замечание: