Тишина.
О н д р е й. До утра еще далеко… Может быть, преступник объявится.
Б р о д я г а. Вот как? Вечером ты убьешь неизвестного солдата, а утром сам отправишься на виселицу? Ты бы так сделал?
О н д р е й (без колебания). Если бы я знал, что из-за меня погибнут невинные люди — да!
Б р о д я г а. Ты говоришь это сейчас. Но так легко не умирают, юноша!
Ш у с т е к (неожиданно). А что, если бы… Если бы кто-то выдал преступника… истинного виновника… Ведь партизанам же известно, кто…
Б р о д я г а. Вы это всерьез?
Ш у с т е к. Да, вы не знаете партизан… (Негромко и многозначительно.) Зато я с зятем Фердишем… (Делает какие-то таинственные жесты.) Мы уверены, партизаны никогда не допустят, чтобы наша кровь оказалась на их совести. Никогда!
С т а р и к (хриплым голосом, с горечью). И среди них есть такие, которые не знают… не знают жалости. Нет больше жалости в этом мире. Мир болен, одержим бесом… его одолевают грехи… Что наша смерть? Ничто! Пыль… пепел… дым… (Показывает на Бродягу.) Он прав… наш прах будут кидать друг, другу в глаза, обвиняя один другого в жестокости. Именно так!
М а р и к а. Что вы нас хороните, дедушка? (В страхе.) Я еще не в гробу. И черви меня пока еще не гложут.
О н д р е й. Убить одного солдата! Зачем? (Качает головой.) Нет, это сделали не партизаны!
Т о м к о (тихо). Этот солдат охранял дом майора.
У г р и к (как бы продолжая свою мысль). А что, если его убили немцы, пан учитель? (Шепотом.) Они сами… своего солдата?
Тишина.
Б р о д я г а. Никто не знает, кто убил солдата. И собственно… никого это по-настоящему не интересует. И это хуже всего… хуже всего… Я боюсь, что эта ночь будет для нас… (Обрывает фразу.)
А п т е к а р ш а (потрясенно). Последней?..
М а р и к а (вздыхая). Моя последняя ночь?..
Ф а н к а. И наши… наши последние часы?..
Бродяга молчит.
П о в и т у х а (всхлипывает). Иисус Христос, Иисус…
Ф а н к а. Но я… я не хочу умирать! (Хватает Ондрея за руку.) Ондрик, я ведь еще не жила…
О н д р е й. Не бойся, Фанка! Тебе нечего бояться!.. (Останавливается перед ней, как бы заслоняя ее от всего мира.) Я хотел бы знать… что ей могут сделать?
Все молчат.
Скажи им, сколько тебе лет!
Ф а н к а (робко). Ты ведь уже сказал, Ондрик…
О н д р е й. Шестнадцать! Исполнится на рождество. (К Томко.) Пан учитель, ведь она еще ходит в школу! Ведь… ведь у нее еще пальцы белы от мела…
В тишине подвала особенно чувствуется, как с каждой минутой нарастает его волнение.
На нее ведь законы не распространяются… Это всего лишь школьница, девчонка! Я еще ни разу… не прикоснулся к ней… Так неужели ее может кто-либо обидеть? (В отчаянии.) Она еще не созрела для любви, так неужели она созрела для смерти?..
Ф а н к а. Зачем ты так… зачем? (Она отпускает его руку.) Так… не делают… (Обиженная и потрясенная, тихо плачет.)
Б р о д я г а (через минуту). Извините, я не хотел… Я ни у кого не хотел отнимать надежды… (В его голосе звучит неожиданное тепло, сочувствие.) Но зачем себя обманывать… Ложная надежда хуже, чем… Может, лучше, если мы… если мы будем готовы ко всему…
М а р и к а (шепчет). К смерти?..
Б р о д я г а (тихо, как бы самому себе). Уже два раза она прошла мимо меня… Я знаю ее шаги… ее бесстрастное, тупое лицо… Я чувствую, как она приближается… и теперь уж не обойдет меня… (Пауза.) Остается одна, только одна-единственная надежда…
Все напряженно ждут. Бродяга молчит.
А п т е к а р ш а (вздыхая). Какая… какая надежда?
Б р о д я г а. Молитва, пани.
Тишина.
П о в и т у х а (сквозь слезы). Ты… ты еще… смеешься? (Всхлипывает.) В такую… в такую минуту, разбойник…
Бродяга отворачивается и, опустив голову, сидит в позе, выражающей полное смирение.