— Наша святая церковь, — говорит Рогалла.
— Наш Германский рейх, — поправляет его Бирфакер. — Олицетворяемый для каждого из нас высокочтимой особой нашего победоносного кайзера.
— Так что же у вас, собственно, новенького? — осведомился капеллан Рогалла.
— Сейчас узнаете, — огрызнулся Бирфакер. — Итак, владение за номером сорок два дробь два в Неймюле, перешедшее в собственность казны, до первого октября шестьдесят восьмого года числившееся за Пильхом — дайте мне кончить, — ныне списанное в убыток по случаю пожара — нет, нет, прошу вас, господин капеллан, — на тяжком подозрении у нас некий цыган, именуемый Хабеданком — вам случайно не знаком этот человек?
— Хабеданк?.. — повторяет в раздумье Рогалла.
— Вы его, стало быть, не знаете? — устанавливает Бирфакер.
— Дайте подумать, — говорит Рогалла.
— Вот, собственно, и все, — заключает Бирфакер.
— А кто он, этот Хабеданк? — спрашивает Рогалла.
— Бродячий музыкант. Он будто бы играл на каких-то похоронах здесь, в Штрасбурге.
— Верно, припоминаю, — говорит Рогалла. — Погребение Цабеля Замюэля, скрипач, пожилой человек. С ним был еще один, тот пел. Славные люди.
— Господин капеллан, не все ли равно, кто играл на скрипке, да и вообще играл ли кто-нибудь. Здесь это в порядке вещей, и никто не спрашивает, как, мол, тебя звать и все такое.
— Вы же спросили, — возразил Рогалла.
— Спросил для проформы. Почему вы настаиваете на знакомстве с каким-то бродячим цыганом?
— Я вас не понимаю, — заявил Рогалла.
— Сейчас поймете, господин капеллан. Означенный бродяга цыган проживал во владении, ему не принадлежащем. Покупатель оного потребовал его освободить. И тогда цыган, мстительный, как все цыгане, решился на поджог.
— И вы обо всем этом осведомлены? — спросил Рогалла.
— Да, это известно. Цыган же утверждает, будто во время пожара его не было в Неймюле, он якобы находился в Штрасбурге. Если исходить из даты погребения, это как будто и верно: дом сгорел на следующий день, ночью.
— От Штрасбурга до Неймюля три верных дня пути.
— Я бы не сказал, господин капеллан. На резвых лошадках да с перепряжкой в Малькене всего лишь сутки. Маловероятно, на первый взгляд, допускаю, а все же вполне возможно.
— Господин полицмейстер, — возразил капеллан Рогалла, — об этом же и речи быть не может. Такой человек, мало того: два таких старика…
— Господин капеллан, — говорит Бирфакер и выпрямляется во весь свой рост. — Надеюсь, вы не намерены покрывать всякий сброд, который доставляет столько хлопот нашим властям? Зачем вам это нужно?
— Вы это серьезно?
— Да, господин капеллан, и я просил бы вас не уклоняться от ответа.
В этом присутственном месте царят сумерки. На подоконнике выстроились четыре тарелки с мушиным ядом, но мухам, видно, неуютно здесь.
Рядом с письменным столом, на этажерке, где сложены папки с делами, стоит бутылка.
— Красное винцо, — говорит Бирфакер на вопросительный взгляд капеллана, — знакомое вам, полагаю, по многим обстоятельствам.
— Наша святая церковь… — начинает Рогалла.
— Оставим это до другого раза, — обрывает его Бирфакер, — речь идет о случае общенациональной важности.
— А тогда разрешите удалиться, — говорит Рогалла.
— Прошу вас остаться здесь.
— Господин полицмейстер, — говорит Рогалла, — у меня впечатление, что вы учиняете мне допрос.
— Глупости, — говорит Бирфакер и вдруг становится приветлив. Проведя рукой по столу, он и в самом деле схватил муху и внимательно ее разглядывает, прежде чем заговорить.
— Давайте же без обиняков, — говорит он, растирая муху большим и указательным пальцами. — Перед нами ясный случай, акт мести, направленный против немца, пользующегося общим уважением, и, стало быть, против всего немецкого в целом. Вы меня поняли, не так ли?
— Нет, — ответствует капеллан Рогалла.
Бирфакер поднимает руку и ставит ее на стол ребром между собой и священником.
— Но позвольте! Поскольку все мы, как немцы, стремимся к единой общей цели…
— Вы полагаете? — спросил капеллан, удивленно вскидывая брови. — Я бы не сказал…
— К черту, к дьяволу! — Бирфакер хватает со стола тяжелое пресс-папье, осколок гранаты семидесятого года, и швыряет его об пол.
Рогалла поднимается.
— Я, кажется, здесь лишний.
Опять двадцать пять: то же само сначала! Но теперь встает и Бирфакер.
— Взвесьте все как следует, господин капеллан. Я говорю с вами, как немец с немцем. Надеюсь, это вам понятно?