И наконец, до ушей Нольте дошла и самая свежая новость — о событиях, разыгравшихся в риге у Розинке: о выступлении цирка.
Поистине смутные времена.
Это говорит начальник Нольте и снова громко вздыхает:
— Когда мимо проедет Кроликовский, пришлите его ко мне.
Но пешего жандарма Кроликовского уже давно никто не видел — ни третьего дня, ни вчера, ни сегодня.
— Куда это запропал Кроликовский? — спрашивает по всей деревне старая экономка Нольте, спрашивает каждый день — и третьего дня, и вчера, и сегодня — и возвращается ни с чем: его нигде нет.
— Святая матерь божия, — говорит Корринт, которого старушка повстречала на выселках, — на что это он вам сдался?
— Господин Нольте его требует.
И тут Корринт не сплюнул, а только посвистал сквозь зубы. Повернулся, бросил на ходу:
— Не знаю, мне он не попадался, — и заспешил обратно на выселки.
— Если встретишь, скажи ему! — кричит вслед Корринту старая экономка.
— Ясно, скажу.
— Ну и дела! — Старая экономка стоит перед своим хозяином, скрестив руки на животе. — Говоришь — подать сюда Кроликовского, а о твоем Кроликовском ни слуху ни духу.
Где же пропадает Кроликовский? Тоже своего рода подпункт, но мы не станем на нем задерживаться, а прямехонько махнем через Древенцу неподалеку от поста Пласкирог, взяв чуть выше по точению — там есть брод.
Этот путь и выбрал Кроликовский, трясясь на своем казенном скакуне Максе, но не в казенном мундире, не в фуражке с кокардой и без холодного оружия, а в цивильных шмотках, выражаясь языком самого Кроликовского, и было это уже четыре дня назад ночью.
Он перебрался через брод. Взял через перелесок. Объехал кругом болото. Ближайшая деревня — Валка. Перед Валкой, направо, в лугах стоит рига. Словом, добрался до места верхом, и никто его не видел, ведь Кроликовскому в точности известно, когда пограничный патруль обходит свой участок. Но там он застал не тех, кого с полным основанием располагал встретить, а как раз наоборот.
Кроликовский что-то долго лопотал по-польски и куда быстрее, чем обычно, хлопал себя по ляжкам, вопил и наконец рухнул на колени с воздетыми руками. Его и схватили за руки, перекинули через пень и угостили палками. Ибо это были не те контрабандисты, а их противники — не сподвижники Кроликовского. И погнали со спущенными штанами через луга к перелеску и в самое болото. А теперь выкручивайся как знаешь! Мерина же Макса оставили себе.
Что же теперь думает Кроликовский? Он по колена увяз в болоте и при малейшей попытке выбраться только глубже проваливается в вязкую топь.
О, когда же пройдешь ты, темная ночь?
Он мог бы это спеть, но Кроликовский не так благочестив, он никогда не учил гимнов. Да и вряд ли бы он стал сейчас петь. В таком случае он мог бы кричать. Но он не кричит.
Должно быть, боится русской стражи. Он прислушивается к зову птицы, что кличет через правильные промежутки. Прислушивается к шороху зверька, что крадется по болоту. Должно быть, ищет рябчиков. Которые здесь не водятся.
А луна все стоит и стоит на месте. То ли она бледнеет, то ли наливается желтизной — не скажешь. Стоит и ни с места.
Временами что-то булькает в болоте. А больше ничего. И все же он принимается звать, но кто станет ночью бродить по болоту? Разве что контрабандисты!
К утру, когда он уже различает во мгле верхушки берез, мимо проходят его контрабандисты, возвращаясь с границы. И слышат его крики. И они его вытаскивают — очень просто — по гати из свеженарубленного кустарника.
Кроликовского засосало по грудь, и только старый пень или что другое твердое помешало ему погрузиться с головой.
Хоть болото и теплое, его трясет, приходится его поддерживать. И должно быть, от всего пережитого у него отшибло разум, потому что он тут же заговаривает про Иннокентия, про этого русского, вожака другой, вражеской, шайки.
— Стало быть, это твоя работа, гад? Вот почему мы не слыхали сигналов. Вот почему пришлось побросать весь товар в воду.
И самый отчаянный, Стани, тот, что всегда с ним так любезен, кивнул головою направо. К стоящим там трем дубам.
Шайка Стани торопится, уже совсем рассвело. И когда они уходят, кто-то один остается на месте. Кто-то висящий на дереве, на крайнем суку того дуба, что приходится слева. Его грязная одежда разостлана на земле сушиться. Кроликовскому безразлично, кто ее завтра прихватит.
— Подать сюда Кроликовского, — приказал окружной начальник Нольте.