И эти шага в траве — они тоже часть тишины. Медленные шаги. Неуверенные. А вот и слова.
— Где была я так долго?
Ты стоишь у окна. Ты видишь эту идущую фигурку, такую маленькую: Йозефа. Но ты не можешь позвать: Йозефа! Она не услышит тебя. Она слишком далеко.
— Где была я так долго?
— Всё на чужбине, Йозефа, знаю. Но чего же ты ищешь у воды? Возвращайся назад, ты пьяна.
— Где была я так долго?
— На чужбине, Йозефа. И, только напившись, ощущала ты все по-другому. Но это лишь казалось тебе.
Ты видишь, она идет прямо к воде неуверенным шагом, откидывает голову и останавливается, сложив руки на груди. С ясным челом.
Кричи сколько хочешь, она не услышит тебя.
Отойди же от окна. Не упрямься.
Йозефа ушла. В медлительную воду. В эту речушку, что уносит ее прочь.
Перевод Р. Гальпериной.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вихрь налетел и умчался. На земле лежала сбитая моль и шевелила крылом.
Мы рассказываем здесь историю. История легко забывается. Двадцать пунктов мы предъявили, четырнадцать еще впереди.
Хабеданк остановился на проселке. Вихрь, пронесшийся, словно камень с крутизны, поблизости от Хабеданка, кружил теперь где-то по полям, распавшись на шесть или семь разноголосых воздушных потоков, которые чертили на различной высоте кривые, взлетали, порой падали, а иногда лишь спотыкались.
Это было за день или два до поездки на телеге живодера Фрезе. Поездки в Бризен.
Хабеданк стоял на проселке, идущем с севера, от гряды холмов за Стругой, к рощице между Гроновом и Тшанеком, а от рощицы ему навстречу шел человек. На нем было длинное пальто — это в летнюю пору — и черная шляпа.
Итак, они повстречались: скрипач Хабеданк, этот цыган, и деревенский флейтист Геете Иоганн Владимир, выходец из Богемии, а сейчас житель Хохенека, но ненадолго.
Говоришь, смотря по тому, как человека знаешь, а как же коллегам не знать друг друга.
— Do stu piorunów!
Флейтист Геете повернул обратно и пошел с Хабеданком назад, к Яну Марцину, где он только что был и куда направлялся Хабеданк. Они уселись на поленнице за домом, и Геете засвистал: «И странника спрошу я — откуда держишь путь?»
— Из каталажки, — ответил Хабеданк. — Не прямым путем, но почти что. Do stu piorunów!
— И отчего они такие? — говорит флейтист Геете. Он подразумевает немецкие власти, и этого немецкого дедушку, и немецкого пешего жандарма, который пропал неведомо куда. Но что может ответить Хабеданк?
— Всё не музыканты, — продолжает, стало быть, флейтист Геете. Надо же кому-то, раз скрипач молчит.
Видео, этому Геете не известно, что господин ландрат совсем недурно играет на рояле, да и Небенцаль тоже. Но разве это делает их музыкантами?
Нет, нет, Геете, всё не музыканты.
Вот если бы здесь собрались Вайжмантель, Хабеданк, Геете, Виллюн — вся четверка — и от них бы зависело, как все дальше пойдет в Неймюле, в Малькене, в Бризене, как быстро подвинулась бы наша история и, без сомнения, легко бы разрешилась.
Хабеданк во время той беседы на поленнице за домом Яна Марцина еще с минуту прикидывал и так и эдак и вдруг прервал бравурную коду Геете, возобновившего свой концертик вальсиком-фантазией:
— Набожные люди эти немцы.
На что Владимир Геете отставил флейту и с самым серьезным видом громко произнес: «Хо-хо!» — больше ничего, и лишь затем проиграл заключительную каденцию.
Когда он кончил, Хабеданк сказал:
— Все это не от набожности. Тетушка Хузе, если хочешь знать, тоже набожная. И не потому, что немцы. Тетушка Хузе тоже немка, если хочешь знать.
А флейтисту Геете тем временем стало ясно, что немузыкальность тоже не причина.
— Просто-напросто, — сказал наконец Геете, — это из-за гро́шей.
Пожалуй. У моего дедушки есть гроши. И у бризенских господ тоже. А Кроликовский? У него же нет. У Феллера тоже не так уж густо. Даже у Глинского, — хотя и побольше.
— Просто-напросто, — пояснил Геете, — одни потому, что у них есть гроши и они хотят их сохранить, а другие потому, что хотят иметь и получают за то, что на побегушках.
— Тут ты прав. — Хабеданк встал. — Пойду в дом. Завтра едем с Левиным в Бризен; Фрезе, здешний живодер, нас захватит. Суд назначен, понимаешь?
И на следующее утро он отправился. А теперь, значит, вернулся обратно.
Все еще благоухает жасмин, бесчисленные кусты его сплошняком тянутся от рощицы до самого шоссе и от шоссе, тут уже пореже, заворачивают широкой дугой по лугам к Неймюлю и оттуда вниз к мельничному ручью — будто белое и зеленое ожерелье.