Вдоль Томской дороги
крестьяне ставят на окна
квас и хлеб к ночи,
чужестранец проходит,
мимо шагает, никто
не назовет его «пленным»,
а только «несчастным»,
у него была сотня имен,
каждый мог его окликнуть.
Дорога, говорила Елизавета,
тянулась, как летнее небо
в пене цветенья,
огромные деревья подпирали небо,
но выпал снег,
пришла Елизавета
годы спустя,
братья стояли на берегу,
вышел внук на дорогу,
удочку бросил в траву.
ДЕРЕВЕНСКАЯ МУЗЫКА
Еду в путь последний свой
с непокрытой головой
на дубовом челноке
стебли руты в кулаке
и по дружеской толпе
мой челнок плывет не тонет
этот жарит на тромбоне
тот долдонит на трубе
те толкуют вдалеке:
все он строил на песке
Над колодцем лыс и гол
журавель — раздетый ствол
а с него ворона: карр
отобрать у дурня дар
бросить руту на тропе
но никто меня не тронет
этот стонет на тромбоне
тот рыдает на трубе
от него — твердит народ —
время скоро уплывет
Еду значит в мир иной
с непокрытой головой
лунный свет на льду лица
у глупца у мертвеца
сверху ходят по траве
раздается крик вороний
там играют на тромбоне
там играют на трубе
я лежу себе в песке
стебли руты в кулаке
ДОРОГА К ДОМУ
Синь.
Ветры.
Высокая сосна.
Ее журавль облетает.
На лесистом склоне
скромное беленое
жилище,
зеленое свеченье
ивняка.
Ветер. Он вел меня.
Я рухнул у порога.
Он наклонился.
Ему я не товарищ.
Ведь я бескрыл и шапку
вечером
закинул к птицам.
Смеркается. Мышей летучих
крылья касаются моих волос.
Пусть сломан руль, не утону,
как посуху пройду я по воде.
ОТЧЕГО МЫ ТВЕРДИМ
Отчего мы твердим
о дереве, птице в полете,
и о рыжей скале,
разбившей зеленые волны,
и о рыбе
в кружеве пены,
когда уже поздно и сумрак
укрывает леса?
Эти краски, рисунки —
игра,
и, боюсь, не к добру.
Чей же сон я забыл:
камня,
дерева,
птицы летящей,
кто мне скажет? Или в потемки
канут их голоса?
Боже, если ты есть
и ты позовешь меня, боже,
я помедлю,
помедлю немного,
пойду поброжу.
ЮНАЯ МАРФА
В травах забытья, в змеиных гнездах
застывает желтая жара,
прочь ступает зыбкая, как воздух,
Марфа, истомленная сестра.
Тайну до сих пор скрывая в лоне,
память о ночах хранит она,
старину поет. На небосклоне,
на земле заткала все луна.
В полном мраке, над заросшей кручей
падает на камни узких троп.
О, когда ты в лес придешь дремучий
разыскать, рыдая, Марфы гроб?
МИЦКЕВИЧ
Я перед рощей дубовой,
замок затих, и свечу поставила мать
перед ликом у Виленской брамы,
над рекой неслись паруса,
ястреб пронесся в дыму,
над синевой,
алый вечер за ним пришел.
Дни прошли в городах,
дни прошли на дорогах,
горный обвал по имени Крым,
перед морем дорожная пыль поднималась,
повозка катилась в степях Аккермана.
Я свыкаюсь со счастьем,
я думаю: это легко,
я думаю, голос мой крепнет,
я ливень пью,
головой прислоняюсь к стенам Парижа,
небо я пью как уста, и я вижу
ястреба, взнесенного ветром
над рощей дубовой, река
вьется внизу, на равнине,
а там, в вышине,
в предрассветных сумерках
над лесами, над селами —
день, пылающий гневом,
мятеж.
Я приду, утомлен
болтовней и напевом шарманки,
но в ушах все звучат
призывы этюда,
я привстану над пропастью,
я жадно буду ловить зовы и звуки
дрожащим алчущим ртом,
я скажу: это легко.