Крыши здесь все с острым щипцом. Внизу, в полутьме, бегут улицы. Справедливости ради надо упомянуть еще несколько красивых площадей, из которых одна расположена на крутом косогоре.
Достославные семь холмов легко сосчитать с любой церковной колокольни, откуда отлично видны шесть из них: ведь мы сами стоим на седьмом холме, и о нем легко забыть. Сверху они видны как на ладони; на каждом возвышается церковь: Лебенихтская церковь, которая, собственно говоря, именуется Святою Барбарой-на-Горке, Замковая церковь, Нейросгертенская, Альштадтская и так далее. Только собор в Нижнем городе стоит не на холме, но зато он и занимает почти половину острова.
Но выше всех семи холмов расположен Верхний пруд. На самой высокой возвышенности, которая далее тянется к северу, здешнее плато, но такое ли уж высокое оно, как говорят, я сказать не берусь.
Этот Верхний пруд недаром так называется: расположен он на высоте, и это настоящий пруд, круглый и немалых размеров. Два пляжа — один для военных, другой для штатских; на берегу парк с кустами и купами деревьев, а дальше — бастионы, валы, укрепленные форты, высохшие рвы, галереи и гласисы и все прочее, что прежде служило для обороны города, а ныне сохраняется больше для красоты: ничего не поделаешь — история… И, разумеется, время от времени, к удовольствию горожан, сей памятник изменяет и свой облик, и свое назначение.
Этот самый Верхний пруд широко раскинулся на своем возвышении, а ниже и южнее есть и Крепостной пруд. Он же скорее узкий, чем широкий, и воду берет из Верхнего пруда: она тихонько стекает или бурно мчится по ступеням Большого каскада, смотря по тому, насколько поднят шлюз наверху; сначала из небольшого домика с круглым бассейном она движется по ступеням, которые становятся все шире и шире, потом сквозь железную решетку попадает в короткий канал и оттуда уже, вместе с прибрежными дорожками, пробирается до Крепостного пруда; вода там немного с душком.
Но все равно по его темной болотной глади мелькают лодки, нарядные светлые платья, а по всему берегу видны сады, питейные заведения, кафе на открытом воздухе, и по вечерам здесь бывают лодочные гонки. На южном берегу Крепостного пруда подымается замок с восьмигранной угловой башней и затейливыми сводчатыми воротами.
Есть в этом замке еще две башни, тоже не очень высокие, но обе круглые; из них колокольня Замковой церкви чуть повыше. На нее можно, конечно, влезть, но нам это сейчас ни к чему; мы встанем у башни с видом на юг, что замыкает юго-западный угол крепости, встанем наверху и можем даже прислониться к стене. Тут рядом с нами окажутся двое.
Один говорит: «Блюдите заповедь божью». Он мал ростом. Другой велик, но не говорит ничего. На то ведь он и кайзер, да еще бронзовый, и стоит он на каменном постаменте, откуда ему не сойти. Первый может уйти туда, где нуждаются в нем и в его слове. Здесь, в замке, он, может быть, просто бросает свое слово на ветер. Но он все равно повторяет его, и оно звучит — над легковыми машинами, грузовиками, мотоциклами, велосипедами, трамваями, овощными тележками: там, внизу, проходит главная улица города, и слово его там надобно.
Но вот он спускается по лестнице на площадь и уходит. Мы, я думаю, за ним не пойдем, мы ведь его уже знаем. Там, внизу, он встречает старого суперинтенданта, они здороваются, потом говорят друг другу «до свиданья». Знакомый наш идет дальше, простой человек, из Литвы родом.
Когда-то здесь уже явился один такой, родом тоже из Литвы, и говорил примерно то же самое лет триста тому назад. Он говорил грозные речи и звал себя Бичом Дворян, или же Шмалькилимундисом, или Шмалькалальдисом, а то и без обиняков Сыном Божиим, — хоть он и впрямь был божье чадо, как и всякий человек, — и потрясал латинскою библией. За это он и был казнен позорной казнью, не ранее, впрочем, чем вздорная баба, здешняя курфюрстина, выразила ему самолично, как гласит молва, свое светлейшее порицание, которому он не внял. Казнили его здесь, в городе, чтобы торжественностью его казни изгладить из памяти торжественность его выступления.