Как бы то ни было, вся программа трещит.
— Лучше прекратим, — говорит Антония.
— Ладно, — соглашается Скарлетто, — тогда завтрак.
Он идет своей особой походкой, и эти семь шагов обретают теперь особый смысл. Надо подналечь, как бы выражают они, и мне и другим тоже, всем нам.
Поднявший серую голову Казимиро, благо Франческа вдруг оборвала на высокой ноте, снова кладет ее на вытянутые лапы, только глаза у него еще открыты: а вдруг сумасшедшая курица опять примется за свое, — с годами становишься недоверчивым.
Но Казимиро может спокойно дремать, Антонио подходит к клетке и выпускает Франческу — пусть неугомонная певунья идет завтракать, — зато мы опять останемся внакладе, не посмотрим выступления Казимиро.
А номер с Казимиро, скажем наперед, относится к высшему классу дрессировки, потому что Казимиро, бесспорно, волк, canis lupus, тут нет никаких сомнений, достаточно на него взглянуть, волка-то всякий знает. Казимиро, стало быть, похож на собаку, разве что шерсть чуть посветлее, кто же он, спрашивается, если не волк? Сейчас, когда Франческа на свободе и, примолкнув, роется вокруг Эмилио, глаза четвероногого хищника смежаются, завтрак свой Казимиро получит потом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Хабеданк уже возле Неймюля. До дому осталось совсем немного. Он разучил песенку:
Хабеданк говорит: «До скорого свидания», — и старик, с которым он шел по проселку от пойменных лугов Древенцы, сворачивает и бодро семенит короткими ножками по тропке. Тропинка забирает вправо и выводит на шоссе, старику надо в деревню Неймюль.
Хабеданк глядит ему вслед. Вон он шагает, Вайжмантелем звать его, все знают старика, — бездомный бродяга, говорит, мешая немецкие и польские слова, вон шагает в перевязанных накрест онучах, точно литовец. Вайжмантель-песенник.
— Так не забудь, в воскресенье у Розинке! — кричит вдогонку Хабеданк.
А Вайжмантель шагает и, помахивая левой рукой, мурлычет себе что-то под нос.
Они встретились в Тшанеке, торговец скотом подвез их до Гронова, а оттуда они пошли пешочком через луга по проселку, это ближе, чем по шоссе, срезается угол за Нейхофом. Хабеданк по пути рассказал кое-что о конской ярмарке в Штрасбурге, а потом о крестинах в Малькене. Вайжмантель насторожил уши и запел:
Вон уже где вышагивает Вайжмантель. А вон и Пильхова хибара. Вечереет.
«До скорого свидания», — повторяет Хабеданк про себя. И прибавляет шагу — это он, возможно, перенял у лошадей.
«До скорого свидания», — говорит и Глинский, мы об этом расскажем коротко: о том, как он сидит в своей приходской канцелярии в Малькене. Но говорит он это по-другому, вернее, пишет на бумаге, и выглядит оно так: «Твой покорный слуга». Это конец письма, в предпоследней фразе упоминалась высокоуважаемая супруга, а все письмо начинается: «Дорогой специ».
Последнее означает дружище. Вот те на, немецкий священнослужитель, или Ровоам, оказывается, пишет по-австрийски. А сейчас он подвертывает керосиновую лампу, потому что она коптит и все стекло сверху почернело. А сейчас встает и подходит к окну.
Глинский из Галиции, из Лемберга, ходил там в школу, что мало кому здесь известно, к австриякам, значит, вместе с господином ландратом, который воспитывался у родителей фрау пасторши. Вот как оно бывает в жизни. Теперь оба сидят здесь, на Кульмской земле, совсем неподалеку друг от дружки, но видятся редко, и оба — немцы.
Письмо надписано: «Господину королевскому ландрату в Бризене».
— Натали! — зовет Глинский и отворяет дверь.
Но из соседней комнаты никто не отзывается. Придется выйти самому закрыть ставни.
Хабеданк этого не делает, в Пильховой хибаре ставни закрывает Мари. Она стоит перед домом между двумя мальвами и, когда Хабеданк подходит, говорит:
— Черт воду мутит.
— Не только здесь, — говорит Хабеданк, и оба идут в дом. Там у стола, подперев кулаками голову, сидит Левин, Левин, который всегда вскакивает, когда кто-нибудь входит.
Хабеданк кладет футляр со скрипкой на шкаф, вешает шапку на крюк, рядом с керосиновой лампой, говорит: