— Обыкновенно, — говорит Йозефа. — Ничего тут нет.
— Что это значит? — вопрошает Феллер. — Ты тоже пела?
— Да нет же, — говорит Йозефа. Она имела в виду бутылку.
— Может быть, господин Вайжмантель, пройдем в комнату?
Феллер открывает дверь в горницу и проходит первым. Вайжмантель встает и следует за ним.
Дверь закрывается, Йозефа снова остается одна, она немножко раскраснелась, опять прилив, лучше чуток посидеть. А в горнице Вайжмантель повторяет:
— Не мое это дело.
— Совершенно верно, — говорит проповедник Феллер.
— Rozumien, — говорит Вайжмантель, стало быть, говорит, понял. Но понимает он все иначе, чем Феллер, а именно — шиворот-навыворот. Ему дело до Левина, до Хабеданка, до этой Мари и цирка, а Феллеру дело до дедушки и общины, до отсутствующей купели и очередной пристройки, а именно — к риге. Так они могут долго разговаривать, пока напрямик не объяснятся, будут даже поддакивать друг дружке и разве что удивляться, зачем им вообще понадобился весь этот разговор. Феллер думает, что Вайжмантель не станет вмешиваться, а Вайжмантель думает: ну и споем же мы в воскресенье. Феллеру до этого дела нет, и Хабеданк придет со своей скрипкой.
Стало быть, не о чем разговаривать. И Вайжмантель уходит.
Йозефы нет на кухне, куда же она делась? Феллеру надо к дедушке, он не может задерживаться, ему надо обо всем доложить. Постарайся, сказал ему дедушка, и ты не прогадаешь. Вот Феллер и старается, бегает, и теперь уж мы знаем наверняка, все это добыто не проповедью да молитвами: веранда, пристройка к хлеву, голубятня, белый песочек — куда ни шло, ну от силы еще огурчики, но уж не сало. Ну, как же водка?
Йозефа поет в риге, не на прошлогоднем сене, а на прошлогодней соломе, она лежит и поет, тихонечко, так тихо, что Феллеру не услышать, да это и хорошо, по крайней мере, домой поторопится, куда это жена делась?
— Ну ладно, — говорит дедушка, — хотя что этот голодранец может такого сделать? — Он имеет в виду Вайжмантеля. Но потом все же добавляет: — А Хабеданка я вышвырну!
Темные слова. Откуда вышвырну? И куда?
Но, думается мне, посчитаем-ка мы лучше сейчас предыдущие пункты, самые главные. Что касается подпунктов, я запомнил один-единственный: настоящие цыгане по-настоящему красивы.
Итак, главные пункты по порядку. Поскольку мы немного сбились со счета и надо продолжать нашу историю, а для этого нужен порядок. Древенца — река в Польше, впадающая в Вислу.
Это был пункт первый, но тут могли возникнуть недоразумения. Поэтому мы заменили его другим, новым первым пунктом. Вспомним-ка: не совсем точным, потому что мельничный ручей, о котором идет речь, хоть и приток, но не Вислы, а Древенцы и, следовательно, еще меньше ее, и еще из пункта первого явствовало, что история происходит или происходила в деревне — деревне, как сказано там буквально, населенной преимущественно немцами.
Пункт второй. В нем говорилось о проповеднике баптистской общины. Там мы, стало быть, касались веры: местного христианского населения, польских католиков и немецких протестантов, хотя, конечно, имелись поляки-протестанты, правда немного, и немцы-католики, таких побольше, если не на Кульмской земле, то поюжнее или немного севернее, и еще всякие баптисты, адвентисты, субботники, методисты, меннониты, но, пожалуй, с нас хватит.
Пункт третий: «Да-да», — и сказала это Мари. Хабеданкова Мари или Мари Левина, эта цыганка, и добавила еще: «Оставайся лучше здесь!»
Это чтоб Левин, значит, остался, не уезжал и чтобы мы, значит, могли продолжить нашу историю.
А пункт четвертый исходит от моего дедушки: «Сказано — сделано!» Он знаменует заключение Малькенской унии 1874 года. «Сказано — сделано!» Это значит — немцы постоят друг за дружку, и вот в каком порядке: дедушка, пастор Глинский, господин ландрат, окружной судья в Бризене и добавим еще: старик Фагин из Брудзавы, фрау пасторша в Малькене, трактирщик Розинке и, разумеется, в конечном счете, также проповедник Феллер. Да, и жандарм Кроликовский, чтобы не забыть.
Следующий пункт гласит: «Ни к черту ты не годишься!» Он обозначен номером седьмым или девятым и вполне мог бы быть седьмым или девятым, поскольку между ними вклинивается несколько, правда ненумерованных, пунктов: «Черт воду мутит»; «Немцы — это почище святош»; «В воскресенье мы даем представление в Неймюле»; «Без музыки не пойдет». И наконец, пункт десятый: «А Хабеданка я вышвырну!»
Тем временем наступила суббота, канун воскресенья, ради которого пустующая рига трактирщика Розинке, прибранная и выметенная, приведена в готовность, суббота, к полудню которой итальянский цирк Скарлетто вступил в пределы Неймюля, субботний вечер в Пильховой хибаре, где сейчас и вправду тесновато — восемь человек набилось туда для начала, Виллюн тоже прибыл, а позднее подойдет Левин, и станет девять. А тут еще и животные. В тесноте, да не в обиде, говорит Хабеданк. А Мари всех кормит, пусть сидят и обсуждают, что надо обсудить, и Скарлетто может еще наскоро поупражняться в вечерней прохладе на дворе, и Антонелла тоже — перед зеркалом, на чисто выскобленных и посыпанных песком половицах в комнате Мари, где стоит тот особый предпраздничный аромат, который Мари принесла с мельничного ручья в маленьком пучке аира.