Аир… Нет, аромат этот невозможно описать, он пахнет прозрачной водой, прогретой солнцем водой, рекою, но не с известняковым или там илистым дном, а с таким светлым, чуть красноватым песочком, и на дно это медленно оседают взбаламученные последним дождем частички земли да истлевший листок, соломинка, а поверху шныряют паучки-водомеры, вот какая это вода. Но сюда же примешивается откуда-то тонкая, едва уловимая сладость, и под сладостью еще горчинка, совсем уж неизвестно откуда взявшаяся. Из земли, из прибрежной почвы, где аир растет и куда он проталкивает свои белые, желтые и розовые корни, скажете вы, из прибрежной земли, всегда немного вязкой, но это значит ровно ничего не сказать.
За картинкой в комнате Хабеданка и за зеркалом в комнате Мари засунут аир, кусочками вершка в полтора длиной; он помясистее, чем камыш, и красивого зеленого цвета; с нижнего края стебли посветлее и красноваты, потому что срезаны у самого корня. И тот же аир, только мелко-мелко настриженный, еще разбросан поверх песка на полу. Можно долго рассуждать о том, как хорошо пахнет аир, вздернутый носик Антонеллы расскажет о том лучше.
Суббота.
Итак, Виллюн тоже прибыл вместе со Скарлетто и Антонией, как нетрудно догадаться, и Хабеданк доволен. Он ставит на стол прямо перед носом Виллюна бутылку: будет вам музыка. Настоящая, забористая. Тут песенка Вайжмантеля придется кстати, и он, Хабеданк, пойдет впереди со скрипкой и будет время от времени потрясать в воздухе смычком, а за ним следом Виллюн, хотя пусть сидит, если хочет, лишь бы играл и все больше на басовых кнопках, потому как уже сказано: без музыки не пойдет. Дальше Вайжмантель со своим звонким голосом, по правую руку от него Антония, по левую — Мари, у обеих низкий цыганский альт, сзади Антонио и Антонелла, эти больше для припева «гей-гей-гей-гей», и последним Скарлетто.
Жаль, Франческа никак не разучит песенку Вайжмантеля, даже это «гей-гей-гей-гей». Сколько раз Антонелла повторяла его курице, сама-то она сразу все запомнила. Ничего, пусть еще порепетирует, взрослым найдется о чем поговорить и даже что выпить, по крайней мере Виллюну.
Но вот и Левин. Сел, снял картуз, с сомнением вертит его в руках и дивится: что́ это цыгане затеяли и к чему?
— На что это вам?
Кто же станет отвечать на такой вопрос! Но эта Мари говорит:
— А мне хочется поглядеть, как он будет сидеть весь красный до самой задницы и с глазищами как у Конопки.
Это она о моем дедушке, а Конопка — это такой мазовецкий горный черт, был такой когда-то.
Воскресенье, стало быть, еще не совсем наступило.
Дедушке самое время лечь в постель и хорошенько выспаться, а тут Кристина, как назло, спрашивает:
— Мы ведь завтра тоже пойдем к Розинке?
Дедушка только произносит:
— Хо-хо! — Что ему, старейшине, еще сказать, если собственная жена забывает о святом празднике воскресенья. — Хо-хо! — И еще: — По мне, иди куда хочешь, то-то затрезвонят в общине, тогда уж пеняй на себя.
— А Феллеры идут, — роняет Кристина.
— Чего зря болтаешь, — говорит дедушка. — Это к цыганам-то?
— Увидишь, — говорит тетка-жена. — Мне Йозефа сказала.
— Ну, Йозефа еще так-сяк, но не брат Феллер.
Для дедушки вопрос исчерпан, но какое там, Кристина вбила себе это в голову, она говорит:
— Ты тоже пойдешь.
На что дедушка:
— Сейчас я пойду спать.
Ну что ж, приятного сна.
Но вот наступило воскресенье.
Розинке стоит у дверей риги.
Там самое ему место.
Иначе не углядеть, кто пришел и еще придет, кто заполнил его добрую ригу, сколько всего человек, включая ребятишек, конечно, если кто-то намерен за них заплатить, — остальных Розинке гонит прочь. Плату за помещение он, разумеется, возьмет с головы, а не со сбора. Ему дела нет до того, сколько этому итальянскому цыгану, его Антонии и детям набросают на тарелки, когда они после выхода Франчески, потому что тут все хохочут, и после номера с лошадью, потому что это гвоздь программы, то есть перед заключительным хором Вайжмантеля, пойдут собирать по рядам, ибо после заключительной песни — что знает Скарлетто, хотя не знает Розинке, — будет уже поздно.