И памяти черные шрамы свежи
На белых стволах… Это — летопись леса.
Прочесть лишь начало — и схлынет с души
Невидимая вековая завеса.
И вдруг засветился мгновенным дождем
Весь лес, затененный дремучими снами…
Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем
Того, что всегда и везде перед нами!
1932
Конец года
Не до смеха, не до шуток, —
Для меня всего страшней
Этот узкий промежуток
В плотной толще зимних дней.
Та же кружит непогода,
В тех же звездах мерзнет свет,
Но умолкло сердце года,
И другого сердца нет.
Триста шестьдесят биений,
И впоследки — шесть иль пять,
А потом — в метельной пене
Задыхаться, умирать.
Это вздор. А кроме шуток,
Страшен так, что нету сил,
Напряженный промежуток
От рождений до могил.
1932/1933
К жизни моей
О задержись, окажи мне милость!
Помнят же звери путаный след.
Дай мне понять, когда же ты сбилась,
Как ты, плутая, сошла на нет?
Детство?.. Но лишь отрешенным вниманьем
Разнилась я, да разве лишь тем
Гневом бессильным при каждом обмане,
Леностью в играх, скучною всем,
Медленным шагом, взором серьезным.
Мало ль таких, и чуднее, чем я.
О задержись, быть может, не поздно!
Где заблудились мы, жизнь моя?
Как ты пленилась тропинкой окольной?
Может, припомнишь гибельный миг?..
Вот я, как все, за партою школьной,
Только веселья чужда… Из книг
В сердце ворвался, огнем отрясаясь,
Темный, страстями мерцающий мир.
Бледная, в длинных одеждах, босая,
Девушка клонится к волнам…
Шекспир, —
Ты не Офелией, не Дездемоной,
Ричардом Третьим и Макбетом ты,
Грозными кознями, окровавлённой,
Дикой луною будил мечты…
Кончена школа — разверзлась бездна.
Что ужасало тогда — не пойму.
Слишком уж ты была неизвестна,
Слишком была неподвластна уму…
Жизнь моя, где же наша дорога?
Ты не из тех, что идут наизусть.
Знаешь, затворница, недотрога, —
Есть ведь такое, чем я горжусь.
Да, я горжусь, что могла ни на волос
Не покривить ни единой строкой,
Не напрягала глухой мой голос,
Не вымогала судьбы другой.
1932/1936
Переводы
Поэзия народов СССР
Из армянской поэзии
Григор Тха (1133–1193)
Стихотворение полезное и чудесное
Знанья есть у меня, но они скудеют,
Есть почтенье к добру, но оно слабеет.
Есть душа у меня, но теряет силы,
Есть и разума свет, но горит уныло.
Есть и пламень любви, но как лед спокоен,
Есть и ветра напев, но спаленный зноем.
Жар молитвы в душе, но и холод рядом.
Я ростки не взрастил, их побило градом.
Скорбь, что мне суждена, я отвергнул, Боже,
Радость, что суждена, я отвергнул тоже.
Потерял я пять чувств, а когда — не помню.
Побужденье к добру от тебя дано мне.
Но ему я не внял, не услышал зова,
Я вслепую блуждал, как лишенный крова.
Я служил суете, будто быть ей вечно,
Завязал я глаза, чтоб грешить беспечно.
Впал в греховные сны, полюбил прельщенья…
Пробуждения час — грозный час отмщенья!
Ужас бездны пойму, кану в мрак тяжелый.
Свет надежды не мерк, но к нему не шел я.
Восхвалял я грехи, долгий счет их полнил…
Возвестивший добро, свой завет исполнил.
И меня Он учил верить светлым силам,
Ненавидеть грехи — и меня учил Он!
Коль простишь должнику — и твой долг скостили,
Нас простит Иисус, если мы простили.
Ваан Терьян (1885–1920)
«Был нелегким путь и далеким кров…»
Был нелегким путь и далеким кров.
Я прилег вздремнуть на траве ночной
И уснул, и вдруг — чей-то нежный зов…
Неизвестный друг говорит со мной.
Пробудился я, счастьем обожжен.
Скорби не тая, плачет ветерок.
Ни души кругом, тьма со всех сторон,
На пути моем вновь я одинок…
«Мне в этих памятных местах…»
Мне в этих памятных местах
Так ощутима ты!
Знакомый сад заглох, зачах,
Не политы цветы.
Закрыты ставни на замок,
Но мне, как прежде, рад
Заветный сад… О, как я мог
Войти в тот самый сад!
Тот самый и совсем иной —
Он пуст, затоптан, гол.
И он, как я, одной тобой
Дышал, и жил, и цвел…
«В угрюмых безднах бесконечной ночи…»
В угрюмых безднах бесконечной ночи
Ты, сердце, бьешься, как в стенах тюрьмы.
Я заблудился и устал — нет мочи,
И некому позвать меня из тьмы.