Сквозь меня летит в круженье, в свисте
листопад минут — мое былое…
Это — лишь осенние листья.
Это — пахнет землею.
Травы
До утра — бессонницы сквозные,
ночь над сердцем — крышкой гробовой…
Пахнут кладбищем думы ночные,
чабрецом и полынь-травой.
Я срываю сорные растенья,
дорогие мне тем, что просты,
и от слов моих над городом тени
вырастают, как черные цветы.
Говорят они, что радость отблистала,
как рассветная роса на земле,
что склоняюсь головой усталой,
словно солнце в кровавой мгле…
Я спокойно иду на запад
в пустоте померкшего дня.
Горьких трав кладбищенский запах
из минувшего овеял меня.
Слышу я, как на тонком стебле
колокольчик звенит струной,
и зловещая тень, колеблясь,
наклоняется надо мной.
Над закатным пепелищем туча
распласталась, точно лист лопуха.
В дудочку будыльника тягуче
свищет вихрь, но тишина глуха.
Кровь заката багрянеет, будто
гроздь рябины сквозь темную синь.
В сердце расцветает цикута,
горечь губ мне осушит полынь.
А шиповник веткою терновой
врос в меня, чтоб я уйти не мог,
оттого исходит кровью слово,
молодость болит, и сон далек.
О, как травы пахнут щемяще,
как протяжно пустота гудит!
Черный ангел, крыльями шумящий, —
надо мной бессонница летит.
Сердцу страшно в полночи могильной
помнить все и позабыть о сне…
Эти строки я писал насильно,
эти строки — только обо мне.
О радости
Над тихой водою лазурной
небо лазурное тихо,
но ветер ворвался бурный
зелено, молодо, лихо.
Ты откуда — шальной, зеленый,
над какими летал лесами?
Еще в росах калины и клены,
а глаза еще полны слезами.
Устоялось вешнее ведро.
Воздух золотом солнца светел,
Зелено, молодо, бодро,
сердце, лети, как ветер!
Светом и шумом зеленым
низвергнись, радость живая!..
Вешним калинам и кленам,
тебе и себе напеваю.
Полоса тени
Мелькнула птица, бросив тень на
окно, где свет царит дневной…
И вот опять — простор весенний,
и высь бездонна надо мной!
А зелень! Пропадешь в зеленом
пространстве трав, деревьев, лоз!
Идти, родная, далеко нам
сквозь шелест кленов и берез.
Нам жить да жить в земном свеченье.
Полжизни, правда, не вернешь…
Вот птица полосою тени
мелькнула с криком… Ну и что ж…
Закат
По снегу, что выпал впервые,
белый день босиком пляшет;
кудри рассыпал ржаные,
шляпой соломенной машет.
Пламя пробрало солому
розово, зеленовато, лилово…
Счастья — дню золотому!
Славься, огнеголовый!
Под небом, ясным по-детски,
за горою скрылась устало
громада света и блеска
и на землю тенью упала.
Константы Ильдефонс Галчинский (1905–1953)
Завороженные дрожки
Наталии — фонарику
заворожённых дрожек
1
Allegro
Спросите Артура, что ли,
но я говорю прямо —
шестью словами всего лишь
сообщила мне телеграмма:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.
Я ошалел вначале
даже в глазах потемнело, —
краковский маг Бен-Али
вспомнился мне тогда же, —
«заколдовать экипажи —
это пустое дело:
надо в глаза вознице
сверкнуть специальной брошкой,
он волшебству подчинится,
а заодно и дрожки,
но только не конь».
Набираю
номер, крайне взволнован
и говорю, замирая:
«Здравствуйте, пан Бен-Али.
А что, если конь заколдован?»
— Нет, это вам наврали.
За полночь перевалило.
В дверях почтальон как пика.
Я вздрогнул, теряя силы,
глядел на него дико:
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ?
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК?
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ?
Поверх загадок и страхов,
сквозь фортку блеском нежданным —
в серебряных крышах Краков
как «Secundum Joannem»[4].
Сыплются листья и звезды,
их не уловишь глазом…
Может, забыл я просто,
что экипаж заказан?
Может, хотел тогда я
за город — это бывает,
а кучер уснул, ожидая,
усы его сон удлиняет,
и спящего заколдовали
ночь, ветер, Бен-Али?
ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ
ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК
ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.
2
Allegro sostenuto
До Сукенниц в ночном свеченье
Артур и Ронард идут со мною, —
это не так-то просто меж каменных нагромождений
ночью зелено-шальною…
Путь через Краков нас, ей-богу, измучил: