Три имени. Звон трехзвучный в тиши мороза.
И вот уже виден дом, ворота, крыльцо.
Ель отряхнула снег на веселые слезы.
Солнышком вешним светит твое лицо.
«Месяц обнаружил все дороги…»
Месяц обнаружил все дороги —
мрак морозный в голубом огне.
Наши сани окружает стужа.
Время огоньку блестеть в окне.
Едут сани, тень ползет по снегу:
шапка, и оглобли, и супонь.
Снег искрится. Перебор трехзвучный,
как звонарь, вызванивает конь.
Напишу чернилами из сердца,
веткой на снегу пустых полей,
греческим и римским алфавитом
напишу: ты солнышка, светлей.
Лютиками напишу весною,
летом — облаками в вышине.
Как прочтут написанное птицы —
раззвонят в беспечной болтовне,
занесут, быть может, в век иной,
и в сердца иные, и, нежданно,
в чью-то ночь с басовою струной,
в месяц, в месяц — звонкий, как сопрано.
Стишок о воронах
Во мгле дубовой кроны
уселись две вороны,
а воздух весь блистает;
томит ворон дремота,
летать им неохота,
снежком их засыпает.
Ни ручеек привычный,
ни городок фабричный
им не сулят урону;
сидят вороны рядом,
глядят безумным взглядом —
ворона на ворону.
Коль в ноты превратить их —
четыре струнных нити
звучали б над простором,
а так — во славу воронам
в оцепенении сонном
in saecula saeculorum.
Небо в искристых звездах,
голубеющий воздух,
ночь, вихрь — воронам укрытье;
Спи, ручей нежурчащий,
доброй ночи вам, чащи,
вороны, спите!
Блеск росы по травам зеленым…
Блеск росы по травам зеленым
расплескался; спала жара;
небо снизилось задымленным
канделябром из серебра.
Из чешской поэзии
Витезслав Незвал (1900–1958)
Спящая девушка
Над ручейком, в тени скирды,
Уснула жница в полдень знойный,
И василек в руке спокойной
Чуть-чуть касается воды.
Бегущих туч живые тени
И плеск волны уходят в сон,
А солнце жжет прибрежный склон
И обнаженные колени.
Уснула на комлях колючих
Земли, распаханной под пар…
Ах, если бы свой жгучий жар
Отдать ей в поцелуях жгучих!
Но спит она, а я уж стар,
Да и усы мои жестки,
Как в свежих копнах колоски.
Взгрустнулось
Грущу ль, увидав этот город дивный
без вас, дорогие друзья?
Высплюсь — и путь позабуду длинный,
и вновь буду весел я.
Грущу ли, тебя, отец, вспоминая
и мать? Или я, чудак,
грущу, а по ком, хоть убей, не знаю.
Взгрустнулось мне просто так.
Блуждающие огни
Будь я король,
Я в замке б жил, высоком столь,
Что видно с башни
Болото, и леса, и пашни.
Как далеки
Блуждающие огоньки
Среди болота!
Им ночью ни числа, ни счета,
Их беглый свет
Собьет с пути, закружит след,
И ты напрасно
Искала б замок мой прекрасный.
Что мне свершить?
Хочу болото осушить.
Но жалко все же,
Что огоньки исчезнут тоже…
«Окна черною бумагой плотно загорожены…»
Окна черною бумагой плотно загорожены,
фонари синеют блекло в темноте встревоженной,
вьется нетопырь над светом улицы заброшенной.
Фонари синеют блекло у пустых вокзалов,
озаряя лишь прохожих — редких, запоздалых;
в кабачках — чуть слышный говор, а не звон бокалов.
Мчатся крытые повозки, кони мчатся, взмылены,
чуть блестят во тьме колеса лампочками пыльными,
воют псы — их ночь пугает, будто голос филина.
Тихо так, что город слышит шум водопроводный,
звон ключей и скрип ступеней… В этой тьме холодной
братья все, кто не страшится пасть за край свободный.
В черных окнах, голубея, брезжит свет убавленный,
и тесней друг к другу жмутся те, что здесь оставлены —
ночь им видится зловещей, грозной, окровавленной,
эта ночь, в которой звезды вновь полны сиянья,
будто только что возникло божье мирозданье…
У сентябрьской этой ночи вдруг зашлось дыханье.
За хозяевами в город горькой ночью темною
прибежали из селений эти псы бездомные
и пугают завываньем площади огромные.
«Господи, за что ты проклял этот Назарет!..»
Господи, за что ты проклял этот Назарет!..
В час, когда подготовляют сестры лазарет,
нашу жизнь решают карты — двойка иль валет.