Однажды утром меня разбудил телефонный звонок Клаудии. Однако на этот раз это был не вызов междугородной станции: Клаудия была в городе, на вокзале, она только что приехала и звала меня, так как, выходя из спального вагона, в котором ехала, потеряла один из своих многочисленных чемоданов.
Я примчался как раз в тот момент, когда она во главе целого кортежа носильщиков выходила из здания вокзала. В ее безмятежной улыбке не было и следа того волнения, которым она заразила меня всего несколько минут назад, когда звонила по телефону. Она, как всегда, была очень красива и очень элегантна. Каждый раз, встречаясь с ней, я заново поражался, словно за то время, что мы не виделись, умудрялся забыть, какая она. Сейчас она неожиданно объявила, что без ума от этого города, и одобрила мое решение поселиться здесь. Стоял свинцово-пасмурный день, а Клаудия восхищалась освещением и колоритом улиц.
Она заказала номер в одной из самых больших гостиниц. Для меня войти в холл, обратиться к портье, потребовать, чтобы он по телефону дал знать о нашем прибытии, подняться в сопровождении грума в лифте было истинной пыткой, насилием над собой. То, что Клаудия якобы по каким-то своим делам, а на самом деле, может быть, только для того, чтобы побыть со мной, решила на несколько дней приехать в этот город, очень растрогало меня, растрогало и в то же время повергло в смущение, так как теперь еще заметнее станет бездна между ее образом жизни и моим.
Как бы там ни было, но в это хлопотливое утро я с честью сумел выпутаться из положения, справился со всеми делами и даже ухитрился забежать на службу и взять аванс в счет следующего месяца, дабы без боязни встретить те чрезвычайные события, которые готовили мне эти ближайшие несколько дней. В первую очередь надо было решить вопрос, куда возить ее обедать, — ни о роскошных ресторанах, ни о каких-либо особо примечательных заведениях я почти ничего не знал. Для начала я решил, что было бы неплохо съездить с ней на холм.
Я взял такси. Только теперь я заметил, что в этом городе каждый, кто зарабатывал больше определенной суммы, обязательно имел собственную машину (она была даже у моего коллеги Авандеро), у меня же машины не было, да к тому же я никогда бы не научился водить ее. До сих пор я не придавал таким вещам никакого значения, но теперь мне приходилось краснеть перед Клаудией. Однако Клаудия сочла все совершенно естественным, потому что, сказала она, доверить мне машину — значит наверняка попасть в аварию. К моей величайшей обиде, она даже не скрывала, что невысоко ставит мои деловые качества и уважает меня совсем за другие достоинства, за какие именно, я так и не смог понять.
Итак, мы взяли такси. Мне попалась старенькая, разболтанная машина, которую вел старик. Я попытался выставить это в юмористическом свете, шутливо пожаловавшись на то, что жизнь неизбежно подсовывает мне одни обломки и развалины, но Клаудию ничуть не огорчал убогий вид нашего такси. Можно было подумать, что подобные вещи вовсе ее не трогают, и я не знал, что делать, — то ли облегченно вздохнуть, то ли сетовать, что теперь я совсем уже брошен на произвол судьбы.
Машина взбиралась по зеленому склону холма, огибавшего восточную часть города. День прояснился, и все вокруг было залито золотистым осенним светом. Окрестные долины тоже одевались уже в золотые цвета. Я обнял Клаудию. Если бы я сумел отдаться любви, которую она несла мне, то, может быть, мне удалось бы постичь ту зеленую и золотую жизнь, что бежала сейчас туманными образами (чтобы обнять Клаудию, я снял очки) по обе стороны дороги.
Прежде чем отправиться в тратторию, я приказал старику шоферу отвезти нас к видовой площадке на вершине холма. Мы вышли из машины. Клаудия была в черной шляпе с широкими полями. Ступив на землю, она быстро повернулась на месте, и от этого движения складки ее широкой юбки разлетелись веером. Я же метался взад и вперед, то показывая ей на белесые пики Альп, выплывавшие из небесного океана (не умея отличить одну вершину от другой, я называл их наугад), то на волнистый, прихотливый рельеф холмов с разбросанными там и сям деревнями, дорогами и речушками, то на лежавший внизу город, похожий на мозаику, составленную из ровных рядов матовых и поблескивающих на солнце квадратиков. Не знаю уж, что было тому причиной — шляпа и широкая юбка Клаудии или открывавшаяся передо мной панорама, но только я вдруг с необыкновенной остротой ощутил необъятность этой шири. Для осенней поры небо было довольно чистым и светлым, хотя и не везде воздух оставался таким прозрачным, как в зените: у подножия гор стлалась мглистая дымка, вдоль рек клубился белый плотный туман, а выше бежали подгоняемые ветром цепочки переменчивых облаков. Мы стояли рядом, опершись о парапет. Я обнял Клаудию за талию и при виде этого разнообразия расстилавшихся передо мной пейзажей сразу же почувствовал непреодолимое желание анализировать и обозлился на себя, потому что почти ничего не знал ни о здешних местах, ни о местной природе. У Клаудии же, наоборот, поток новых впечатлений мог в любую минуту вызвать неожиданную смену настроения, бурный взрыв или просто замечания, совершенно не относящиеся к тому, что было у нее перед глазами. Именно в ту минуту я и увидел это.
— Смотри! — воскликнул я, схватив Клаудию за руку. — Видишь, там, внизу?
— Что?
— Вон там, ниже. Смотри! Движется!
— Да что там такое? Что ты увидел?
Как объяснить ей, что это? От облаков или скоплений тумана, которые в зависимости от того, как конденсируется влага в холодных слоях воздуха, бывают то серыми, то синеватыми, то белесыми, а подчас даже черными, оно отличалось разве что особым, каким-то неопределенным цветом, то ли коричневатым, то ли буро-черным — вернее, даже не цветом, а оттенком, грязным оттенком, который, казалось, иногда сгущался по краям, иногда, в центре, пачкал все облако и изменял его плотность (этим оно также отличалось от остальных облаков), делая его тяжелым, заставляя льнуть к самой земле, к пестрому пространству города, над которым оно медленно проползало, то затемняя какую-либо его часть, то снова открывая ее, но при этом оставляя за собой лохматый широкий след, тянувшийся, словно бесконечные грязные волокна.
— Смог! — крикнул я Клаудии. — Видишь вот это? Это облако смога!
Но она уже не слушала меня — ее вниманием завладела стайка птиц, летящая в небе.
Я же, свесив голову над парапетом, впервые в жизни смотрел со стороны на то облако, которое ежечасно окутывало меня, в котором я жил и которое жило во мне; и, глядя на него, я знал, что из всего окружавшего меня многообразного мира только оно одно имеет для меня значение.
Вечером я повел Клаудию поужинать в бар «Урбано Раттаци», так как, кроме ресторанчиков, где обеды отпускались по твердым ценам, я не знал никаких заведений и боялся попасть в такой ресторан, где пришлось бы оставить все деньги. Стоило мне прийти в бар «Урбано Раттаци» с такой женщиной, как Клаудия, как там все изменилось: все тирольские куртки разом засуетились, нам отвели хороший столик, к которому со всех концов зала устремились тележечки с шоколадками, сигаретами и прочей мелочью. Я старался держаться с непринужденностью опытного кавалера, но меня ни на минуту не оставляла мысль о том, что все давно уже узнали жильца, снимающего комнатку с окном во двор, и посетителя, который всегда наспех съедает свое блюдо за стойкой. Из-за этих мыслей я стал неловким, то и дело говорил глупости и очень скоро вывел Клаудию из себя. Мы начали ссориться, и довольно бурно; наши голоса тонули в общем шуме, наполнявшем бар, на нас были обращены глаза не только официантов, готовых повиноваться каждому знаку Клаудии, но и многих посетителей бара, которых очень интриговало, почему такая красивая, элегантная и властная женщина сидит в компании столь незначительного субъекта. Приглядевшись, я заметил, что окружающие отлично слышат каждую фразу, тем более что Клаудия, которой вся эта публика была более чем безразлична, вовсе не желала маскировать нашу ссору. Мне казалось, что все только того и ждут, чтобы Клаудия, окончательно рассердившись, встала и ушла, бросив меня одного, чтобы я снова стал тем безвестным, незначительным человеком, каким был всегда, человеком, который если и привлекает к себе внимание, то не больше, чем пятно сырости на стене.