Так все и шло до того проклятого лета, когда мы с отцом отправились косить люцерну на Дубовый переложек. На телегу установили боковины — грядки для сена, отец снял косу, висевшую на балконе под навесом, и, не разнимая ее, как была, прикрепил к грядке. На ту же грядку он повесил веревку, мы сели в телегу и выехали из деревни. Коровы, тощие, но крепкие, бойко катили телегу. То сбоку, то сзади за телегой бежала собака. На шоссе шины наших колес тарахтели вовсю, но как только мы свернули с шоссе и поехали лугами, по мягкой проселочной дороге, шины умолкли, и слышно было только, как позвякивает коровья упряжь. Над равниной дрожало марево, вдали на востоке виднелся поезд. По скошенным лугам бродили аисты, ловили кузнечиков. Отец сидел прямо на днище, курил, а я пристроился позади него, ухватившись обеими руками за грядки. Дым от его цигарки стлался над телегой, и я чувствовал запах табака. Колеса мягко ложились в глубокую пыль, собака бежала сбоку, иногда останавливалась перед какой-нибудь норой, нюхала и, увидев, что мы далеко отъехали, кидалась нас догонять. Над коровами кружили мошки, целый рой, — они налетели, как только мы въехали в луга.
В тот день в поле почти не было народу. Параллельно проселочной дороге тянулось шоссе, и по шоссе, стараясь держаться в тени тополей, шел человек. По ту сторону шоссе виднелась овечья отара, но человека около отары не было. Было жарко и душно. Сквозь зной послышалось: ж-жик! Коровы дрогнули и ускорили шаг. Отец посмотрел по сторонам, вынул изо рта цигарку, я тоже огляделся, но, кроме аистов, собаки, отары овец и того человека, что шел в тени тополей, ничего не увидел. Поезд на востоке уже прошел, и над маревом повис только бледный дымок. Опять послышался тот же звук — ж-жик! — на этот раз громче. Отец обернулся, он уже не стал смотреть по сторонам, а взглянул мне в глаза и попытался улыбнуться. Я видел, как за его спиной коровы задрали хвосты прямо вверх. «Это слепень!» — сказал отец и хотел встать, но тут же повалился назад в телегу.
Мне суждено было еще раз увидеть его лицо, безумное лицо, потому что, видно, так распорядилась природа — чтоб отец остался безумным в моей памяти на вечные времена.
Думается мне, что, может, тогда и вообще не было никакого слепня, а сама судьба, встав внезапно у нас на пути, напустила безумие на коров, потому что они, точно взбесившись, понесли по дороге, страшно загрохотали железные шины, затарахтели грядки, и мы с отцом, обезумев вместе с телегой и скотиной, понеслись навстречу какой-то катастрофе. Я машинально вцепился в грядки, днище подо мной ходило ходуном, грядки каждый миг могли вылететь из своих гнезд, вся телега могла распасться, разлететься в воздухе и мы вместе с ней могли распасться и разлететься на мелкие куски. Отец что-то закричал коровам, но они все так же мчались, охваченные ужасом. Поднялась пыль, между глубокими колеями бежала ровно скошенная полоска дороги. Одна грядка оторвалась от падуги, задние колеса прошлись по ней, размолов ее с сухим треском. «Прыгай!» — взревел отец, но я застыл на подскакивающем днище, вцепившись обеими руками в боковину, и видел, как отец отползает назад, чтобы столкнуть меня с телеги.
В этот миг я увидел косу. Косовище провалилось между днищем и грядкой, ударилось о землю, и острие косы, сверкнув на солнце, со свистом пронеслось над нашими головами. «Сынок!» — закричал отец, я почувствовал, как он сильно ударил меня, перелетел кубарем через заднюю доску и упал в пыль. Когда я поднялся, я увидел сквозь облако пыли, как сверкнула на дороге коса, потом днище встало дыбом, продержалось так мгновение и отлетело в сторону. Я услышал, как отец застонал. Коровы и телега с грохотом неслись по полю, окутанные пылью, пыль висела над всей дорогой, постепенно рассеиваясь, и, когда я встал и побежал вперед, я увидел сначала косу, которая блестела на дороге, потом днище телеги, а дальше лежало что-то еще. «Папа, папа-а-а-а!» — закричал я изо всех сил, но отец лежал все так же неподвижно. Ноги меня не слушались, я едва добежал до него. «Папа!» — закричал я снова, схватил его за руку, рука была теплая, но, когда я отпустил ее, она упала обратно в траву. Мне стало дурно, перед глазами поплыл туман, я упал в пыль. Сквозь пелену я увидел на груди отца глубокую рану, одежда была разрезана как ножом и набухала кровью.