Этим невысказанным, идущим от души комплиментом началось и завершилось любовное объяснение отца с матерью.
На посиделках были и другие парни. Одни подсаживались к девушкам, другие стояли, как сторожа, с нескрываемой ревностью посматривая в сторону моего отца. Один пастух, здоровенный детина с густыми, сросшимися над переносицей бровями, буквально поедал его глазами. Пастух этот раньше частенько подсаживался к матери, но серьезных намерений не высказывал. Она принимала знаки его внимания благосклонно, он был куда смелее моего отца, а вот сделать ей предложение не догадался. И теперь матери выдался удачный случай натянуть ему нос, дать понять, что соперник его прибыл с серьезными намерениями. Войдя в роль, мать как бы случайно обронила несколько слов о том, что некоторые парни не в пример кое-кому не бродят по лесу, а предпочитают заниматься более солидным дельцем, зашибать деньгу. Пастух особым умом не отличался, но был не в меру честолюбив, как все могиларовцы. Он взял в руки свою трость и вышел.
Час спустя отец, направлявшийся к Каракачанке на ночлег, испытал на своей шкуре крепость этой трости, сработанной по тогдашней моде, — трость представляла железный прут толщиной с мизинец, она заканчивалась внизу небольшим утолщением в виде шарика, верхний же конец был изогнут, чтобы можно было носить трость на руке. Это было великолепное оружие, заменявшее местным парням и шпагу, и саблю в деле защиты своей чести и достоинства и отражения набегов чужеземцев.
Верзила подстерег отца возле двора Каракачанки и без обиняков спросил, зачем это он, незваный, заявился в Могиларово. Отец промолчал, поскольку ему и самому не очень-то было ясно, зачем он приехал. Соперник принял его молчание за высокомерие преуспевающего торговца и решил навсегда избавить его от этого порока, присущего людям высших сословий. Размахнувшись, он одним ударом железной трости сбил отца с ног.
— Признавайся! — ревел пастух, дубася его по чему попадя.
Отец и рад был признаться, да не мог, у него перехватило дыхание. Сжавшись в комок, он катался по снегу. Он думал, что глупо ввязываться в драку из-за женщины, как поступали до него многие гениальные, но наивные мужчины, и предпочитал умереть в философском смирении, чтобы никто не мог сказать, будто он пал жертвой бабьей юбки, даже если это юбка его будущей жены. По мне, это был единственный разумный поступок, совершенный отцом за всю его жизнь.
Новый полушубок, который произвел столь неизгладимое впечатление на могиларовских девок, полопался, вся шерсть вылезла наружу. На снегу валялось несколько жалких клоков — это было все, что осталось от каракулевой шапки. Пастух поднял один клок, тщательно вытер свою железную трость — и был таков.
Поздно ночью сын Каракачанки, возвращаясь с посиделок, наткнулся на моего отца, который отдавал концы. Он позвал домашних, и они, водрузив жалкое подобие отца на сани, доставили его к нам домой. Он был избит до полусмерти, и, судя по его тогдашнему состоянию, трудно было допустить, что он станет моим отцом. Видно, судьба намеревалась поручить это дело другому.
Отца завернули в свежие овечьи шкуры и положили у очага. Бабка не сомневалась, что он умрет, и по несколько раз на дню принималась вслух его оплакивать. Она сочиняла самые горячие устные послания своим умершим детям и всем покойным родичам и уполномачивала моего отца доставить эти послания на тот свет. В ее причитаниях можно было уловить нотки зависти к пребывающим на небе. Заверив их, что она и дед живут здесь, на земле, слава богу, ничего, кое-как сводя концы с концами, бабка не забывала добавить, что она тоже, видать, прибудет к ним собственной персоной отдохнуть от земных невзгод. Одним словом, была установлена прочная связь с потусторонним миром, и бабка частенько заглядывала в сундук, где лежала одежда, предназначенная для последнего пути.