Дед же, позабыв, что находится за столом, подробно и увлекательно описал, как он просидел безвылазно целую неделю в окопе под Тутраканом: румын, дескать, строчил из пулемета как оголтелый. Все нужды приходилось справлять в окопе, а после выбрасывать дерьмо наружу лопатками, и румын прошивал их пулями. Но на восьмой день довелось отступить, и румынская очередь таки накрыла бедолаг. Все попадали, сраженные пулями, один только дед остался цел. А румыны, говорит, ходят от тела к телу, тычут саблей в живот или в голову — не прикинулся ли кто мертвым. Чуть шевельнешься — тут тебе и амба. Нескольких слабонервных прикончили у деда на глазах. Дошла очередь и до него. Румын огрел его саблей по голове, но дед не шелохнулся.
— Как жахнет, — рассказывал дед, — голова моя зазвенела, точно пустой котел, а сабля румына отлетела вбок. Он матюкнул мою чугунную болгарскую башку и отошел.
Дед показал шрам, пересекавший голое темя, и все, кроме моей матери, опять задрали головы к потолку.
5
После того как все наелись до отвала, Баклажан произнес тост и торжественно объявил, какой повод заставил их приехать в Могиларово, возмутить покой могиларовских собак. Так, мол, и так, у вас товар, у нас — купец. Или, как говорится, у вас горшок, у нас покрышка. Покрышке нужен горшок, чтобы накрыть его, а горшок нуждается в покрышке, чтоб быть накрытым. Это, мол, святая истина. Так я говорю, сват Георгий?
Магическая сила слова была известна Баклажану не хуже, чем нам, современным писателям, он пускал его в ход, как самое надежное средство. Как всякий мастер, он не любил повторений. «У нас гвоздь, у вас доска, а на что годится доска без гвоздя?» Его сравнения были точны и неоспоримы, они передавались от поколения к поколению. И много лет спустя еще можно было услышать в нашем селе, как кого-нибудь называют «Янкова доска» или «Лазин гвоздь».
Мать моя отвернулась к стенке, словно Баклажан говорил непристойности. Она давно чувствовала себя горшком, которому дозарезу нужна покрышка, но тут не подала виду, будто рада тому, что покрышка нашлась, а стала строить из себя святую невинность. В те времена стыдливость и особенно невинность для девушки были чистый капитал, и мать не могла не продемонстрировать их наличие перед будущими свекровью и свекром.
Дед же Георгий не желал примириться с простой истиной о горшке и покрышке. Он любил во всяком деле ясность и заявил, что истина, которую нельзя увидеть своими глазами и пощупать рукой, — голая трепотня, вроде той, какую разводит дурачок Иванчо, что по целым дням слоняется из дома в дом и несет околесицу. Мол, даже коровий навоз — и тот цену имеет: его можно замесить с глиной, добавив мелкой соломы, и помазать земляной пол…
Дед Георгий недвусмысленно дал понять будущим сватам, что не собирается попусту языком молоть, и после столь деликатного предисловия многозначительно откашлялся и замолчал. Воцарилась минутная тишина. Все сидели будто воды в рот набрав. И тогда дед, почесав голое темя ногтем указательного пальца и оставив на голове пунцовый след — след глубокого душевного волнения, смело ринулся в атаку.
— Товар ваш, и мы ждем вашего слова, — сказал он. — Что же касается нас, то мы можем голыми руками взять девку и увезти домой.
— Глядите, как бы боком не вышло! — вмешалась Каракачанка. — Больно прыткие…
— Тогда ждем вашего слова!
Каракачанка назвала условия, дед и бабка переглянулись, и глаза у них полезли на лоб.
Мать не подозревала, что за нее заломят такую цену, она еще больше зарделась, на этот раз от счастья. В отличие от шкафа, например, или коровы, мы, люди, испытываем огромную радость, когда нас оценивают втридорога. И даже, пожалуй, принимаем высокую цену за подлинную меру счастья. Дед Георгий, заметив ее смущение, подал знак глазами, и мать вышла в соседнюю комнату. Она сидела там в потемках, и душу ее распирала гордость. Отец, который ее в грош не ставил, теперь запросил за нее три тысячи левов деньгами, годовалого бычка, две пары юфтевых сапог (для моего будущего дяди по матери, который потом подрос, а тогда был малолеток и мирно себе посапывал под домотканым одеялом), четыре золотые пендары и еще много всякой всячины — вещей первой необходимости.