У деда сперва мелькнула мысль встать из-за стола и с чувством достоинства удалиться восвояси, но он переборол врожденную гордость и в свою очередь полез на рожон. Мы, дескать, не какие-нибудь скупердяи, согласны на все, только вперед хотелось бы знать, какое приданое принесет в дом сноха! Вот, мол, в чем закавыка! Он так разошелся, что нарушил этикет: не дождавшись, пока его министр иностранных дел откроет стрельбу, дед сам послал снаряд, начиненный шрапнелью. Требую, дескать, дюжину овец, телку, четыре пары стеганых одеял, двадцать пять рубах, четырнадцать головных платков, десять пар носков, десять декаров — то есть гектар — земли (той, что возле кургана, поближе к нашему селу)…
Противник встретил выстрел спокойно, словно знал, что дед пальнул холостым. И впрямь, все остались целы и невредимы, снаряд просвистел над их головами и разорвался далеко позади, сразив какую-то жалкую мошку. Целых четыре часа обе стороны демонстрировали друг перед другом свою гордыню, ведя обстрел из разнокалиберного оружия. Но это в порядке вещей, люди всегда стараются выдать себя не за тех, кто они есть, вернее, выдают себя за кого-то другого. А уж мы, жители Добруджи, всегда были воплощением гордости и достоинства. Неудивительно, что у нас родилась поговорка про голое брюхо и пару пистолей, смысл которой иными словами можно выразить так: на брюхе шелк, а в брюхе щелк. У нас не переводятся люди, что ходят с подведенными животами, однако шапку ни перед кем не ломают. Приезжайте в Добруджу, вас встретят радушно, накормят, напоят, но ни один человек при встрече не снимет шапку. Мы снимаем шапки только перед покойниками, поскольку считаем, что только мертвые достойны такой чести.
Чем больше пьянели договаривающиеся стороны, тем более деловой характер принимали переговоры. К полуночи дед вдруг великодушно уменьшил число овец до двух (кстати, к такому решению он пришел в самом начале), одеяла тоже свел к двум, отказался от телки, только землю требовал всю сполна, не желая уступить ни пяди. Дедово великодушие было истолковано противной стороной как добровольная капитуляция, да иначе и не могло быть: война есть война — сложивший оружие обязан принять условия перемирия. Слов нет, дед допустил роковую тактическую ошибку и сам себе навязал жесткие условия контрибуции, хотя до контрибуции, как мы увидим дальше, дело не дошло. Материна родня непоколебимо стояла на своем. Дед всячески унижался, чтобы дело стронулось с места. И крестом себя осенил, и несколько раз так хлопал деда Георгия по лапище, что у того шапка с головы сваливалась, но все напрасно. Не спасло положения и красноречие Баклажана.
У деда накипело на сердце, он встал из-за стола, нахлобучил шапку. И хоть непомерно зол был на деда Георгия, в последний раз протянул руку: мол, выдели два декара земли, и ударим по рукам, как люди.
— Земли не дам ни вершка! — взвился дед Георгий.
— Да кто же нынче выдает дочь без земли? — воскликнул дед. — Завтра дети пойдут, что останется им от матери?
Дед, по всей вероятности, имел в виду мою особу. Знай он, что я даже не вспомню про эти два декара, он, пожалуй, принял бы условия и переговоры пришли бы к благоприятному концу.
Самодовольство материной родни мозолило глаза, как капля на насморочном носу, капля эта вызывала у него ярость — бессилие всегда порождает злость, а злость, как известно, плохой советчик. Дед сердито бросил:
— Будь ваша дочка из чистого золота, безбожно заламывать за нее такую цену!
— Она, может, и не золотая, да к чему прикоснется — все золотом оборачивается, — вмешалась Каракачанка.
Дед окинул комнату въедливым взглядом.
— Может, оно и так, да только золота я тут не примечаю. Видать, дочка ваша ни к чему не прикасалась… А может, вы эту рогожку золотой называете?.. Да мы-то как-никак знаем, что это такое, золотые позвякивают у сына в кармане.
— Давай лучше не тяни резину! — Каракачанка засмеялась и махнула рукой.
Через несколько десятилетий это образное выражение вошло в широкий обиход у нашей молодежи, и, услышав его, я с гордостью подумал: выходит, мы тоже внесли свою лепту в обогащение родной речи.
На рассвете бабка, дед и Баклажан, окутанные клубами лошадиного пара и снежной пыли, возвращались обратно в село. Лаяли собаки, пели петухи, и в этом не было ничего необычного, но незадачливым сватам казалось, что собаки насмешливо горланят им вслед: «Беги, беги!» Дед с ожесточением нахлестывал кобыл, а тех пробирала дрожь, словно их подняли с постели в одном исподнем, они спотыкались, копыта скользили по обледенелой дороге. А дед и бабка спешили воротиться домой до света, им смерть не хотелось, чтоб соседи видели, как они едут обратно с пустыми руками. Деда и бабку жгло честолюбие, а впрочем, кто бы на их месте после такой неудачи не лопнул от досады?