Михаил Сарайдаров умывался снегом возле крыльца. В расстегнутой до пояса белой рубахе с закатанными рукавами, он набирал полные пригоршни снега и, громко фыркая, растирал им шею и грудь. Дед, прокашлявшись, поздоровался.
— Каким ветром тебя принесло в такую рань? — спросил Сарайдаров и, сняв с ветки висевшее на ней полотенце, стал вытираться. В его внешности было нечто мужественное и благородное, но в то же время в каждой черте сквозила хищность и жестокость. Когда я его увидел — это было гораздо позднее, — мне почему-то он напомнил Гарри Бора. Гарри Бора я видел только в кино, и не знаю, какого он роста, Сарайдаров же был роста выше среднего, его лицо с узкой полоской усов было изрезано глубокими складками, но, благодаря строгой подтянутости и сухопарости, он выглядел лет на десять моложе своих пятидесяти с лишком лет.
Сарайдаров выслушал дедову просьбу и как был, с полотенцем на шее, повел деда и Ричко к конюшням. Он распахнул ворота, и у тех зарябило в глазах от сверкания гладких крупов вороных коней. У Сарайдарова было две упряжки выездных лошадей: пара чисто белых, как лебеди, и пара вороных, чернее дьяволов. По тому, на каких конях Сарайдаров выезжал из усадьбы, крестьяне узнавали, в каком он настроении и куда держит путь. Завидя в упряжке вороных лошадей, встречные торопились уйти с дороги и не попадаться ему на глаза: все знали, что богач едет в город по неотложному и не очень приятному делу. Если же коляску легко несла пара белых рысаков — ни дать ни взять святой Илья катит на своей колеснице (люди почему-то представляют святого-громовержца мчащимся по небу на белых конях), — можно было дальше идти своей дорогой и даже поздороваться с ездоком: тот, поравнявшись, еще и шапку снимет, а то прикажет остановить лошадей, побеседует со встречным. А случись такое в селе, Сарайдаров непременно пригласит подвернувшегося под руку мужика в корчму, угостит ракией. Он мог задержаться в корчме на час и дольше, и тут уж дело не обходилось без волынщика Колю или кларнетиста Хасана, из цыган. Сарайдаров в высоких сапогах сидел прямо, как изваяние, пил ракию большими глотками и, время от времени скаля в улыбке крупные, как у волка, зубы, то и дело требовал еще выпивки. Вот, дескать, захотелось повеселить душу, скажет под конец, бросит на стойку, не считая, кипу денег, пришлепнет банкноту Хасану на лоб — и был таков. Сарайдаров катил в город, отвести душу с очередной содержанкой в городском доме, а если, случалось, в ту пору у него не было содержанки, он ехал в кафешантан к Цинцару и гулял там до утра, усаживая на колени цыганок и певичек по две сразу, прилеплял им на лоб, совал за пазуху крупные бумажки, под утро заказывал три экипажа: в первом катил он сам с одной из кокоток, в другом ехала его шляпа, а в третьем — трость. Кортеж из трех фаэтонов торжественно проезжал по улицам города и останавливался перед домом Сарайдарова…
Сарайдаров накинул узду на вороного рысака по кличке Аспарух и вывел его на двор. (Вороным коням он дал клички Аспарух и Крум, а белых окрестил Петром и Симеоном). Аспарух на белом снегу казался черным как смоль, а белки глаз — белее облупленного яйца. Переступив порог, конь вскинул вверх царственную голову, раздув ноздри, втянул струю свежего зимнего воздуха и взыграл. В глазах его заплясало сатанинское пламя проснувшейся протоболгарской мощи, мускулы под кожей напряглись, точно слитки черного золота. Этот конь был весь воплощение красоты и неукротимой дикой силы, он был готов перескочить через любую преграду и унестись в степь. Но Сарайдаров крепко держал в руках уздечку, наслаждаясь его видом с диковатой, первозданной улыбкой, и в эту минуту хозяин и конь были поразительно похожи друг на друга. Черный зверь задрал голову, громко заржал и, ощерившись, подобно хозяину, поднялся на дыбы, заскрежетав удилами, на темных бархатистых губах его выступила пена. Сарайдаров, утихомирив рысака, взял его под уздцы и встал перед ним.