Под конец отец Костадин подробно описал семейный рай, на пороге которого стояли мои будущие отец и мать, дал совет матери почитать мужа, не разрешать себе никаких вольностей с чужими мужиками, нести свои обязанности в доме и в поле, стукнул молодых лбами и тем завершил обряд бракосочетания.
Гости высыпали на двор глотнуть свежего воздуха и опорожнить желудки перед предстоящим пиршеством, и дядя Мартин выстрелил из пистолета и попал в ворону, сидевшую на верхушке акации. Отец Костадин тоже вытащил из-под полы рясы пистолет, прицелился в другую ворону, что сидела на трубе соседнего дома, но промахнулся, пуля не попала даже в крышу. Поднялась пальба. Дядя Мартин стрелял без промаха, он был вправе потягаться с самим Вильгельмом Теллем. Почти не целясь, он мог убить воробья на лету, прострелить ему сердце или головку — как вздумается. У попа от еще одной рюмки ракии вовсе помутилось в голове, камилавка вдруг показалась ему тесной, он швырнул ее в снег и начал стрелять простоволосым, но и это не помогло. Его непокрытая голова составляла резкий контраст с кудлатыми бараньими шапками и черными платками. Грива до плеч, на шее — серебряный крест, в руке пистолет… Я с гордостью могу заверить теперешних битлов, что их патрон жил и умер в моем родном селе. Думаю, что его многочисленным последователям и почитателям не грех бы установить на его доме скромную мемориальную доску.
А подлинная свадьба началась только вечером. За порог дома вынесли бочку вина, рядом с ней поставили еще одну бочку — с капустным рассолом для опохмелки. Вокруг бочек закружилось хоро, ряженые потешали народ, а к полуночи все ввалились в дом и стали дожидаться, когда можно будет пригубить рюмку подслащенной ракии. Подогретую ракию подсластили сахаром, вылили в большую бутыль и, повязав горло бутыли красным бантом, поставили ее возле крестного.
Приближался торжественный момент моего зачатия.
Родителей моих закрыли в соседней комнате и стали ждать, что будет дальше. Баклажан подробно проинструктировал моего будущего отца, подготовил его психологически, подобно тренеру, к предстоящему испытанию, то же самое сделала с матерью одна соседка. В те времена в подобных ситуациях приходилось довольно долго наставлять молодых, а нынче мы тратим месяцы и даже годы на чтение нотаций, всячески увещевая их не спешить с женитьбой, потерпеть хотя бы до окончания школы.
В комнате было темно, посередине, на половике, белела пресловутая рубаха новобрачной. В соседней комнате гости вели громкий разговор, смеялись, что-то выкрикивали, притворяясь, будто им и дела нет до происходящего за стеной, а сами все прислушивались, не скрипнет ли дверь. Консультантша матери сидела как на иголках, она то и дело выбегала из комнаты, возвращалась обратно, а в глазах ее светилась лукавая усмешка. По ней, первый раунд давно уже миновал, она с нетерпением отсчитывала в уме минуты: по истечении девятой ей полагалось войти в соседнюю комнату, взять рубаху и показать ее крестным. Баклажан, который тоже считал минуты, начал не на шутку тревожиться, он вышел на двор, прошелся взад-вперед, потом, прислонившись к косяку входной двери, постоял в ожидании. По его подсчетам, гонг давно уже должен был возвестить конец третьего раунда, а мой будущий отец все еще стоял у самого края ринга, прислонившись спиной к веревочному барьеру, и не решался сделать роковой шаг в направлении противника. Отец был натурой чувствительной, от подобных языческих обычаев у него воротило с души, а вдобавок ко всему он был робкого десятка, и в ту роковую ночь это его качество передалось мне по наследству. Я и теперь трусоват, а с годами эта слабость все усугубляется. Я боюсь трамваев, машин, грозы, женщин, критиков, начальства и бог знает чего еще! Порой мне кажется, что я страдаю манией преследования. Бывает, сижу себе спокойно, и вдруг мне начинает мерещиться, что вот-вот начнется землетрясение, что дом наш сейчас накренится набок и я свергнусь с четвертого этажа вместе с мебелью и комнатой, в которой сижу. Или же что земля наша, которая вертится вокруг своей оси и вокруг солнца, сойдет с орбиты и столкнется с каким-нибудь другим небесным телом. А то вдруг мне покажется, что я где-то сказал такое, о чем говорить не следует, и меня несколько недель преследует опасение, что человек, которому я сказал эти слова, сообщит о них куда найдет нужным. В конце концов, после долгих размышлений, я убеждался в том, что никаких таких слов я не говорил и все мои страхи беспочвенны. Когда мне было несколько лет от роду, бабка вздумала пугать меня всевозможными духами и оборотнями, чтобы я слушался, вероятно, с тех пор я и стал таким пугливым и послушным. Сами рассудите: как-то я сказал одному своему приятелю, что троллейбусы на нашей линии через каждые полчаса выходят из строя, а в виде обобщения добавил, что городской транспорт у нас в плачевном состоянии. (Я был раздосадован, потому что опоздал в театр.) Возвратившись со спектакля домой, я не сомкнул глаз почти всю ночь, меня трясла лихорадка, а когда наконец мне удалось заснуть, я увидел сон, будто на меня наезжают сердитые троллейбусы, а потом один ответственный работник министерства транспорта зашил мне рот шерстяными нитками — так у нас хозяйки зашивают тушку ягненка, начиненного рисом и потрохами. Ну и натерпелся же я страху тогда ни за что и ни про что! Мне сказывали, будто многие другие люди трясутся из-за пустяков, но у них, вероятно, есть для этого свои причины. Я же, дорогой читатель, являюсь жертвой наследственности. Я и автобиографию-то, можно сказать, начал писать со страху.