Спустя час дядя Мартин как ни в чем не бывало ужинал, сидя в столовой околийского начальника, в то время как сам начальник и его супруга, оторопело глядя друг на друга, сидели на кухне.
Назревающий скандал надо было предотвратить любой ценой, правитель околии несколько раз порывался войти в столовую с пистолетом в руках и выдворить непрошеного гостя, но, услышав из-за двери его раскатистый смех, на цыпочках спешил возвратиться в кухню. Наконец он не выдержал и послал служанку, чтоб позвала Эмилию. Дочь впорхнула улыбающаяся, одетая в самое лучшее платье, вся лучась радостью и счастьем.
— Папа, идем, познакомишься поближе с моим гостем!
Околийский начальник вскинул было руку с пистолетом вверх, но не решился нажать на спуск и, переколотив чуть не всю посуду, жалкий в сознании своего полного бессилия, опустился на стул.
Дяде Мартину были хорошо известны сила красивых женщин и слабость чиновных мужей. Спокойно отужинав, он удалился с Эмилией в ее покои и не выходил из ее спальни два дня и две ночи, а на третий день Эмилия усадила своего возлюбленного в фаэтон и вывезла далеко за город. Там, среди пустынных печальных полей, она рассталась с ним и на прощанье, упав на колени, припала губами к его пыльным сапогам. От этого порыва дяде Мартину стало не по себе, он поднял глаза к ясному жаркому небу, и сердце его пронзил озноб.
— Я найду тебя, где бы ты ни был… Я разыщу тебя! — сказала Эмилия, идя к фаэтону, а сама не могла отвести от возлюбленного своих прекрасных черных глаз.
Прошло немного времени, и Эмилия разыскала его в дебрях добруджанских лесов, прорвавшись через кордон из тысячи жандармов, получивших от ее отца строгий наказ доставить голову опасного бунтовщика.
Дядя Мартин вернулся в село, взял свой верный карабин и в ту же ночь подался неведомо куда — ему нужно было свести счеты со всем белым светом, а за что — знал один только он. Да, в нашем роду водились мужчины, которых жгло непреодолимое желание теребить сопливый нос жизни и, высунув язык, смеяться ей прямо в неумытую физиономию — не со злости, не от горя, а пес знает почему.
Одним из них был дядя Мартин.
12
«Эй, люди, да вы в своем ли уме? — крикнул бы я, если б мог, из материнской утробы. — До чего вы докатитесь, если будете и дальше предаваться порокам, вместо того чтобы воевать против них? Почему вам так неймется напугать меня жизнью до того, как я увижу ее воочию? Я знаю, жизнь — тот же цыганенок: вытрешь ему досуха нос, вымоешь мордашку, новую одежку наденешь, глядишь — минут через пять он так разукрасится, что мать родная не узнает. А коли так, будем мыть грязную физиономию жизни, а не марать ее грязными руками, теша себя надеждой, что придет день, когда она засияет перед нами чистая, ясная, приветливая!»
Никто, разумеется, не смог бы услыхать крик моей души, каждый делал то, что заблагорассудится. Дней за семь или восемь до моего рождения богач Сарайдаров обесчестил любимую девушку Ричко — племянника моего деда. Этот, в общем-то, не лишенный обаяния мужик был непомерно падок на женский пол. Стоило какой-нибудь женщине или девушке приглянуться ему, он тут же прибирал ее к рукам. И вот теперь настал черед Даринки, семнадцатилетней дочери его чабана.
Даринка часто хаживала в усадьбу, потому что была влюблена в Ричко, тот тоже был влюблен в нее, но за все лето не набрался смелости объясниться ей в любви. Он был из тех мужчин в нашем роду, которые краснеют при виде женщин и вздыхают по ним тайно, не понимая, что женщинам — даже семнадцатилетним! — ужасно скучно от этих вздохов. Вот Сарайдаров и показал Ричко, что его дурацкие старомодные сантименты не стоят ломаного гроша. Он запретил своему кучеру брить бороду и подстригаться, и бедный Ричко вскоре стал похож на монаха какого-нибудь древнего монастыря.