Когда мне хотелось есть, я начинал кричать, и эта привычка водится за мной до сих пор. Мне было всего девять дней от роду, но я уже знал: чтобы тебя покормили, надо зареветь — возможно, что именно такие настырные младенцы, как я, стали первопричиной возникновения поговорки: «Дитя не заплачет — мать не покормит». У моей мамы сердце было мягче воска: стоило только мне вякнуть, как она бросалась кормить меня грудью, не думая о том, заслуживаю я этого или нет. Пожалуй, одни только матери да отцы способны на такой альтруизм. Все остальные требуют, чтоб на них работали, отрабатывали полученный кусок хлеба или чтоб по крайней мере были тише воды, ниже травы, а больше всего людям нравится, когда их величают «мамашей» и «папашей». При таком обращении они начинают млеть и таять и готовы смотреть сквозь пальцы на все промахи и недостатки. А если повести дело так, чтобы новоиспеченный папаша почувствовал себя твоим благодетелем, тогда уж пользуйся его благорасположением до конца жизни.
На девятый день желтая пелена спала с моих глаз, и я отчетливо стал видеть все, что меня окружало. Одна из трех босоногих девчушек, держа меня на руках, тыкала пальцем в окно и что-то мне толковала. Через девять лет я стал называть ее тетей, а тогда она была всего-навсего девятилетней замурзанной растрепкой, которая пыталась знакомить меня с окружающим миром, называя слова: свинья, собака, снег. И правда, я увидел на дворе собак, белый снег и на нем огромную лопоухую розовую свинью. Животное только что выпустили из свинарника, и оно, отвыкшее свободно передвигаться, с трудом ковыляло через двор, по самое брюхо увязая в снегу. Поодаль стояло с десяток мужиков с ножами в руках. Они окидывали свинью оценивающими взглядами, а та задирала вверх рыло с круглым пятачком и доверчиво хлопала белесыми ресницами. И тут двое дюжих мужиков подбежали к свинье и, схватив ее за переднюю и заднюю ноги, повалили в снег. Двое других здоровяков поспешили им на помощь. Свинья что было мочи заверещала — так же визгливо верещал паровоз пассажирского поезда, который мне довелось увидеть лет пятнадцать спустя; услышав его визгливый свист, я сразу вспомнил нашу свинью. Она была величиной с доброго осла, и четверо дюжих мужиков не могли с ней совладать, пришлось вмешаться остальным. Дед, накинув свинье петлю на рыло, покрепче затянул веревку, чтоб унять этот страшный визг. Несчастное животное рванулось изо всех сил и вырвалось из рук своих мучителей, но они тут же навалились на него все скопом. Только один плюгавый мужичонка с длинными, как у гориллы, руками безучастно стоял в сторонке. Барахтанье в снегу продолжалось не меньше десяти минут. Когда же наконец мужики, изловчившись, перевернули свинью на спину, кривоногий шагнул вперед и молниеносным ударом вонзил огромный нож в жирную шею животного. Свинья дернулась всей своей огромной тушей, взвизгнула еще раз, но уже потише, из ее пасти хлынула струя густой темной крови. Кривоногий мужик (его звали Выло, по прозвищу Дударь) был мясник хоть куда, он проворно и ловко нащупал острием ножа то место, в которое надо было вонзить нож. При каждом движении лезвия по туше свиньи пробегали слабые судороги, а после решающего удара животное дернулось с такой силой, что четверо мужиков не смогли его удержать. Выло Дударь спрятал нож в чехол, остальные мужики отошли подальше, чтобы дать возможность ожирелой свиной душе вознестись на небеса.
А в доме кипела работа. В плите и в очаге пылал огонь, что-то кипело, булькало, пахло квашеной капустой и сырыми поленьями. Со двора внесли полный противень свежины и поставили ее вариться, запахи шибали в нос — не продохнуть. Я чихал и кашлял, но женщинам было не до меня, они возились у плиты. Одна за другой начали сходиться соседки, каждая несла свежеиспеченную пшеничную питу[11] и бутылку вина или ракии. Оставив принесенные гостинцы, женщины шли помогать хозяйкам.