В это время бабка, вся в муке, с вымазанными тестом по самые локти руками, раскатывала коржи для баницы[8]. Это тоже было транжирство, которое дед перенес, собрав в кулак остатки воли. Но ничего не поделаешь: Каракачанка (эта «черная цыганка», как впоследствии окрестил ее дед) должна была убедиться своими глазами, что его семья в будни ест баницу и курицу под луковым соусом, а уж о праздниках и говорить нечего! Материальное благосостояние всегда было более убедительным средством пропаганды, чем самые красивые слова, бабка моя хорошо понимала это. При всем при том она была ярой сторонницей идеалистического мировоззрения — верила в бога и по воскресеньям ходила в церковь, правда, с немытой головой, в отличие от деда, который посещал храм божий только на пасху, но зато перед этим мыл голову.
К обеду наконец и гостья подоспела. Она напрасно вооружилась крепкой кизиловой палкой: дед посадил на цепь собак и давно ждал ее прихода, поглядывая в затканное паутиной оконце конюшни. Не успела сваха отворить калитку, как дед, вроде бы случайно, очутился во дворе и провел ее в дом. Баба эта и впрямь смахивала на каракачанку: черная как уголь, худющая, в пестрой сборчатой юбке и переднике. Бабка и дед с величайшим удовольствием выслушали ее рассказ о том, какое дело привело ее к нам. Сказывали, мол, ей, что бабка моя сама вылечила своего мальчонку от лихорадки, вот она и пришла за советом. У нее, дескать, тоже дитя бьет лихоманка, лежит, горемычное, в жару, света белого не видит.
Причитая, Каракачанка поглядывала по сторонам, но ее черные всевидящие глаза не могли заприметить ничего такого, что могло бы оскорбить ее взыскательный вкус. Дед смахивал на переодетого в крестьянскую одежду интеллигента, волосы бабки блестели как вороново крыло, комната с покоробленным потолком и кривыми стенами сияла чистотой. Воздух был густо пропитан соблазнительным духом горячей баницы и куриной яхнии[9] с луком. Бабка подробно описала гостье, как она купала мальчонку в отваре из ореховых листьев, и от этого хворь точно рукой сняло. Рассказ бабки изобиловал ненужными подробностями, но в этом был свой умысел: ей хотелось как следует насладиться чувством превосходства над Каракачанкой, которая играла роль хорошо законспирированного шпиона, не подозревая, что противник уже подобрал ключ к ее шифру.
Когда подошла пора обеда, Каракачанка собралась уходить. Дед и бабка знали, что это с ее стороны симуляция, но тем не менее настойчиво увещевали ее остаться на обед, отведать их скромного угощения. Каракачанка уселась на место, не преминув заявить, что она сыта. Так в наших краях люди показывают свою скромность и хорошее воспитание. Застав хозяев за обедом или ужином, нужно твердить, что ты сыт по горло, чуть позже можно сдаться и отведать угощения («чтоб не обидеть хозяев»), а под конец — наесться до отвала.
Каракачанка уписывала яхнию с таким аппетитом, что деда даже досада взяла. Он смотрел, как она макает своими черными пальцами куски хлеба в луковый соус, и ему вдруг пришло в голову, что живот у нее дырявый и еда из-под пестротканой юбки вытекает на пол. Когда же сваха, махнув рукой на этикет, принялась уплетать баницу и опорожнять одну за другой глиняные чашки с вином, дед проклял свою щедрость и совсем пал духом. Он сидел и с горечью думал о том, что этой бабе не искупить своей вины за причиненные убытки, даже если она приведет ему в дом золотую невестку.
Трое сопливых огольцов пошмыгивали носами за дверью, вдыхая запахи яхнии и свежеиспеченной баницы. После ухода гостьи им пришлось довольствоваться капустной похлебкой, приправленной молотым красным перцем. Каракачанка лишила бедняг праздника, и они долгие годы вспоминали ее с ненавистью: «Та черная, что съела баницу и курицу».
Перед уходом, однако, Каракачанка сумела-таки расположить к себе хозяев, и они простили ей и баницу, и яхнию, и вино. Поправив головной платок, она пренебрегла строгими правилами конспирации и заявила, что пришла из Могиларово не просто на смотрины, а просить согласия на помолвку. Тут дед и бабка получили возможность в полную меру показать свой гонор: «Да ведь мы людей не знаем, а хоть бы и знали, то эти дела так просто не улаживаются!» Покуражившись, отстояв семейный престиж, они в свою очередь раскрыли карты и дали согласие.
К вечеру Каракачанка отбыла восвояси со вздутым животом и полным передником гостинцев, она несла будущим сватам низкий поклон и самые радужные вести.