Она мой взор затмила мраком — померкнул свет моих очей,
И с каждым часом жар пыланья горел в груди все горячей,
Меня гнела, врагов живила она словами злых речей,
Губить ей любо горемыку ударами своих бичей, —
Она мой дух сожгла до пепла: он — как в курильнице зола.
Она меня повергла в горе — все дни и ночи я рыдал,
«Где ж есть еще такой страдалец?» — что было мочи я рыдал,
«Где мне подобный горемыка?» — сжигая очи, я рыдал,
Молил я: «О, внемли, владыка!» и все жесточе я рыдал, —
Влечет в пучину, словно якорь, меня моих невзгод скала.
А думалось, мол, Искандером и властелином стану я,
Что, день и ночь вблизи любимой, чужд всем кручинам стану я,
Что, ею осенен с любовью, из всех единым стану я,
Что, знавший камни униженья, чудо-рубином стану я!
Но, даже не взглянув ни разу, она ко мне не снизошла.
Где знавший горе, кому горе я б мог, злосчастный, рассказать, —
О муках, о моей неверной и безучастной рассказать, —
Подняв главу с одра, о ней бы — моей прекрасной рассказать,
О том, как мучусь без любимой в тоске напрасной, рассказать?
Она мой пепел разметала, спалив всю плоть мою дотла.
И от друзей и от врагов я надежно боль души берег,
Но все о том, как дом печалей с престола бедствий я стерег,
Как я бежал и пал, смятенный, к моей неверной на порог,
Как я стенал в рыданьях скорби, измучен, сир и одинок, —
Все тайны, что в себе таил я, она по свету разнесла!
Я на твоем пути рыдаю и жду вестей я день и ночь,
Ты — жемчуг мой, а я измучен, — никто не может мне помочь,
На раны сломленного сердца мне сыпать соль уже невмочь!
Машраб, хоть и сражен ты страстью, надеждой сердце ты упрочь:
Ты медью был, а стал ты златом, — вот каковы твои дела!
* * *
Когда на путь любви вступил и стал безумием объят я,
Щитом поставил свою грудь для стрел напастей и утрат я,
Забыл сей мир тщеты и в путь, бездомный, вышел наугад я,
Сей, явный, мир познал я весь, и был его покинуть рад я,
И все оставил и ушел, на мир прощальный бросив взгляд, я.
Стенал я, сир, в ночах разлук, — где добрый друг, не отыскал я,
Кому б поведать боль души, увы, вокруг не отыскал я.
Твой меч язвил меня, а чем лечить недуг — не отыскал я,
Увы, покоя ни на миг от бед и мук не отыскал я, —
Скорбь о тебе — вот мой отец, твоему гнету — друг и брат я.
Любимая, твои уста медвяны свежестью усладной,
Во благо мне твой грозный взор, как стрелы бедствий, беспощадный.
Рум эфиопами сражен, — не это ли пример наглядный:
Давно уж тьмою кос пленен, влачусь я в доле безотрадной, —
Страну души моей круша, испепелил ее стократ я.
Уж так судил предвечный рок: те, что недугами томимы, —
Родня влюбленным, и вражды они не знают, побратимы.
Двенадцать месяцев в году — бывают весны в них и зимы,
И шах с дервишем — не одно, они вовек несовместимы, —
В посконной рвани, гол и бос, как нищий, брел у чуждых врат я.
Ночами другом мне была моя печаль, что так сурова,
Взор чаровницы — что ловец, пустивший соколов для лова,
А где печаль — там и беда: от века им дружить не ново.
О, если б, о тебе томясь, взлетало сердце волей зова!
Весь в перьях острых стрел твоих, стал с ними словно бы крылат я!
Лихих соперников сразить потоком стонов-стрел мечтал я,
Жар сердца потушить — любви тем положить предел мечтал я,
О том, чтоб у костра я лег и саван свой надел, мечтал я,
И насмерть сокрушить врагов, воинственен и смел, мечтал я,
Друзей искал я, но, увы, и с ними познавал разлад я.
Дружить с любимою моей мне дружбой тесною мечталось,
Жизнь ей отдать, быть заодно мне с ней, чудесною, мечталось,
Душой, как соколу, взлететь в края небесные мечталось.
«Хромой птенец — и тот взлетит», — мне думой лестною мечталось,
Я снова розой расцветал — взлетал, как будто юн и млад, я.
О, здравствуй вечно и живи, я ж умер, сокрушен тоскою.
Что этот мир небытия! Вовек мне в нем не знать покоя.
Разлука в дол души пришла — терпи, не вечно зло такое.
Но даже в бесскорбных жгло в любви пыланье колдовское!
Кровь жжет нутро мне, и готов принять душой смертельный яд я.
С тех пор, как в темноте ночной с любимой сопряглись мы словом,
И честь и вера — не со мной, а жертва — твоим хитрым ковам.
Что внятно лишь тебе одной, — сокрыто от меня покровом,
А ты, Машраб, хоть и больной, а все же не был бестолковым:
Тысячекратный смысл вложить был в этот стих короткий рад я!