Вы скажете, что и этот его поступок можно было оправдать поспешностью отъезда: дескать, забыл бедняга впопыхах и расстройстве чувств даже носовой платок захватить. Нет, нельзя было! Потому что тотчас вслед за этим бай Ганю развернул пакет в желтой бумаге и вытащил — что бы вы думали? — целую дюжину платков, которые стал раздавать присутствующим — главным образом болгарам — «на упокой души», повторяя:
— На, возьми и помолись за упокой души.
А стоящих поодаль манил к себе рукой, крича:
— Эй, парень, пойди сюда. На́ тебе тоже. Помолись з а у п о к о й д у ш и М а р и й к и.
— Больше ничего не скажу вам, господа, — горестно воскликнул Колю. — Постарайтесь сами представить себе физиономии окружавших бай Ганю англичан и американцев. Прибавлю только, что после отпевания покойной, как православной, в русской церкви и ее похорон бай Ганю пригласили остановиться, до отъезда из Дрездена, в семье американцев. Он только раз переночевал там. Как он вел себя в этом доме — не знаю. Но, уезжая, он сказал студенту-болгарину, провожавшему его на вокзал:
— Можешь себе представить, братец, ведь я там чуть не наделал делов. Не понимаю я порядков ихних американских. Еды — жри не хочу, уж я ел, ел, чуть не лопнул, зато ночью… Ну, да ладно!.. Не будем об этом. А другая беда: утром, понимаешь, приходит женщина какая-то, стучится. Я — «заходи!». Входит, несет поднос: кофе с молоком, сласти разные. Ставит, понимаешь ты, поднос на стол и начинает тянуть носом воздух. Что за черт! То ли розовое масло учуяла, то ли другое! Я, знаешь, не будь дурак, сейчас встаю, беру флакон и — ей под нос. Она улыбнулась. Смотрю — смазливая мордашка! Простенько эдак одета; думаю: видно, прислуга. Подмигнул ей — смеется! Ну я, понятно, — гоп! — облапил. А она — будь неладна — извернулась, да как двинет меня по морде… Ну, влип я… Оказалось, это тетя мальчишки-то… Спасибо еще, оплеухой отделался. Славный народ!..
V. Бай Ганю на выставке в Праге{5}
— Постойте, теперь я расскажу вам, как мы с бай Ганю на выставку в Прагу ездили, — с улыбкой промолвил Цвятко.
— Браво, Цвятко! — откликнулись все. — Мы этого давно ждем!
— Если вы помните, — начал Цвятко, — мы выехали из Софии целым поездом — в наших вагонах и с нашим паровозом. Вагоны все первого и второго класса, новехонькие, только что доставленные из Европы, безукоризненно чистые, комфортабельные. В одном и том же вагоне — купе и первого и второго класса. Всего нас было человек сто шестьдесят, не помню точно. Старики, молодежь, мужчины, женщины, дети, даже грудняшки. (Ох, уж эти грудняшки!..)
Знай наших! Гордость-то какая: ехать на выставку в собственном поезде. «Пускай европейцы видят, что Болгария не дремлет», — говорили мы себе. Особенно льстили нашему тщеславию новизна, современная конструкция и чистота вагонов. Но долго ли, как вы думаете, упивались мы патриотическими восторгами по поводу превосходного качества наших вагонов и мыслью о том, чтобы потрясти Европу своим прогрессом? Пока нас провожали на вокзале, пока мы ехали мимо Сливницких и Драгоманских позиций, по полям наших славных побед, энтузиазм наш рос пропорционально количеству опорожненных бутылок и корзинок с провизией, которыми запаслись в изобилии предусмотрительные туристы.
— Еду, понятное дело, возьмем с собой. Не платить же сербам! — восклицал воодушевленный патриотизмом и плевненским вином бай Ганю.
Но когда мы подъезжали, уже в сумерках, к Цариброду и при попытке осветить вагон обнаружилось, что забыли приготовить лампы, а между тем уже совсем стемнело и с испугу начали реветь дети, о, тогда, мало-помалу, словно вместе с исчезновением болгарской территории, начал исчезать и наш патриотический восторг. Одни улыбались печально, другие — с тайным сарказмом (присутствовали не только болгары), третьи негодовали. Даже бай Ганю шепнул мне на ухо:
— Полезли с суконным рылом в калашный ряд.
Иные откровенно ругали одного иностранца, служившего тогда в управлении нашими железными дорогами. Чувствуя поддержку, бай Ганю воскликнул: