Для демократов — общественных деятелей, литераторов — наступила пора разочарований в «обетованной земле» — новой Болгарии. «Розы сажали — взошли тернии», — сказал по этому поводу прозаик Михалаки Георгиев. Писатели-реалисты (И. Вазов, А. Страшимиров, Т. Влайков, С. Михайловский, Х. Максимов и др.) в своих художественных, публицистических сочинениях вставали на защиту попранной стамболовистами демократии, рассказывали правду о бедственном положении народа, оружием сатиры клеймили ростовщиков и полицейских держиморд, политических проходимцев и торгашей, продажных журналистов и чиновников-казнокрадов.
Работая в Софийском окружном, а затем в апелляционном суде, А. Константинов столкнулся с практикой буржуазного судопроизводства, с особой рельефностью отражавшей неприглядные политические нравы эпохи. Безукоризненно честный человек, доблестный гражданин, А. Константинов не мог мириться с наглыми беззакониями. Он не однажды отказывался выполнять противозаконные распоряжения. За это его последовательно увольняли со всех занимаемых им постов. По поводу одного из отказов А. Константинова выполнить незаконное предписание одного из руководителей правящей стамболовистской партии правительственный орган — газета «Свобода» разразилась угрозами: «Неужели ты думаешь, что мы испугались? Как бы не пришлось тебе назавтра топать в свой Свиштов!»
Он стал заниматься частной адвокатской практикой и брался только за те дела, в справедливости которых был убежден. Однако и на этом поприще он нередко оказывался в положении, когда то или иное очевидно беспроигрышное дело он тем не менее проигрывал. «Я до сих пор не могу привыкнуть к своей странной профессии, — сказал он однажды. — Мне легче взобраться на минарет и прокукарекать оттуда, чем ходить на наш гнусный адвокатский базар». Адвокат, не шедший ни на какие компромиссы, бескорыстный защитник обиженных и угнетенных, А. Константинов жил в постоянной бедности.
София в эти годы быстро разрасталась и перестраивалась. Формировались своеобразные нравы, в которых причудливо сочетались сельская патриархальность и беззастенчивая предприимчивость начинающих буржуа. А. Константинов, сторонясь полуобразованного столичного «общества», предпочитал ему тесный круг друзей. Кружок в шутку называл себя «Веселой Болгарией», — однокашники по учебе в России вспоминали годы учения, пели русские и болгарские песни, обсуждали все текущие события, рассказывали забавные случаи из своей жизни и жизни горожан. Для А. Константинова эти собрания имели и особый смысл. Дружеская атмосфера «Веселой Болгарии» помогала ему справляться с ударами судьбы — за короткое время в Свиштове скончались его мать, младшая сестра, затем, в Софии, умерли отец, две другие сестры. А. Константинов остался единственным и последним отпрыском многочисленного некогда рода. В то время он и стал с горечью называть себя «Счастливцем».
Кроме общения с друзьями, отрадой для А. Константинова были путешествия. Он был страстным любителем природы, много ходил и ездил по родной стране, выступал организатором разного рода экскурсий, писал путевые очерки, и в Болгарии по сей день его почитают не только как писателя, но и как основоположника отечественного туризма. Отвечая на вопрос дружеской анкеты — «Ваш любимый запах?», А. Константинов писал: «Запах пароходов и железных дорог». Поездка за океан на Всемирную выставку в Чикаго дала писателю материал для книги путевых очерков «До Чикаго и обратно» (1893).
Очерки вызвали живейший интерес читателей. Непринужденно, с юмором, рассказывает А. Константинов о дорожных происшествиях, о пейзажах и городах Америки, о достижениях науки и техники страны «неограниченных возможностей». Но в книге обращает на себя внимание не только это. Пытливая мысль и острый взгляд А. Константинова сумели за броским фасадом демократических свобод Америки различить характерные, типологические черты буржуазной лжедемократии, облик которой писателю был знаком и по болгарским наблюдениям: те же разительные социальные контрасты, та же «грязная пена» политической спекуляции, та же власть денег, за которые «можно купить и президента». Писатель прозорливо отмечает, что при всей декларированной свободе и при всем юридически объявленном равенстве всех со всеми «капитал в Америке достиг крайней степени своего развития и задушил свою родительницу — личную свободу». Наблюдая за непривычным ему напряженным темпом жизни американских городов, он восклицает: «У-у! Холодно!» — не грустной иронией уподобляет американцев деталям некоей машины для производства долларов. Таким образом, восхитившая его сначала американская демократия не помешала ему прийти к заключению о том, что «и в Америке — то же, что и у нас». И там, и здесь провозглашается лозунг «во имя блага общества», и каждый понимает его как кому выгодно.