Петика стоял среди этого шума, бессмысленно глядя перед собой и шмыгая носом. Очевидно, он был уже навеселе. Петика служил в налоговом ведомстве, где получал сто сорок крон в месяц. Сейчас он проматывал последние тысячи, вырученные за свое поместье. Поместье купили его же собственные крестьяне, не желая, чтобы оно попало в руки мадьяр. Лет пять тому назад Петика охлаждал рислинг, ставя его в шампанское, но теперь он уже не брезгал и сливовицей. Его выгнали из гимназии за то, что он из упрямства непочтительно отозвался о Кошуте. Он с трудом разбирал кириллицу и в минуты откровенности говорил, что по-сербски он еще не разучился разве что ругаться, однако при звуках волынки всегда плакал и говорил, что он сер-рб, топтал ногами собственную шляпу, обнимал волынщика и лепетал ему: «Друг ты мой, ведь я серб! Ты меня понимаешь?» Волынщик Йоца, если ему сунешь пять крон, скалит зубы и все понимает.
— Эта ваша Маришка не умеет даже как следует снять пальто!
Петика икнул и потянулся к рюмке. Руки и ноги у него были крошечные, как у изнеженной барышни, грудь впалая, а лицо розовое, детское, и, только вглядевшись в морщины на щеках и на шее и в начавшие уже седеть сухие, словно сено, волосы, можно было догадаться, что ему уже под сорок. Казалось, он никогда не был молодым. Он производил впечатление хилого мальчишки, преждевременно состарившегося от табачного дыма и винных паров, словно недозрелое яблоко в сыром погребе.
Сколько раз причитала над ним его квартирная хозяйка, когда ей приходилось на руках тащить его, бесчувственного, от дверей до постели. Уж очень был он жалок со своими закатившимися под лоб, налитыми кровью глазами и набухшими синими венами на висках.
Последнее время его терпели в обществе только потому, что над ним можно было безнаказанно издеваться. Вот и сейчас, как только он собрался сесть, Тришлер выдернул из-под него стул, и Петика во весь рост растянулся на полу.
Вслед за Петикой пришел Прекайский. Он редко выходил по вечерам, так как у него болели глаза. Вероятно, это были первые признаки иссушения позвоночника. В тот момент, когда он остановился на пороге и стал протирать очки, его жена училась у Халаса пускать дым колечками.
— Что, неужели и ты ударился в погоню? Не волнуйся, я не убегу.
Прекайский молча проглотил эту дерзость. Ладно, хватит и того, что он вошел в комнату в пальто. Это, конечно, шокировало жену и было вернейшим способом заставить ее уйти домой. Впрочем, он давным-давно отпустил бы ее на все четыре стороны со всем ее приданым, если бы не дети и не боязнь скандала. Прекайский был чиновником в полном смысле этого слова, добросовестным и аккуратным. Поэтому начальство часто подсовывало ему и чужую работу. Ему это не нравилось, но он никогда не выказывал своего недовольства. Он никому не хотел быть обязанным. Еще студентом он выучил русский язык и много читал. Внимательно следил за настроениями масс. В верхах Прекайский пользовался репутацией прекрасного чиновника, но политически неблагонадежного. «Вы панславист», — заметил ему однажды начальник, видя, что он закурил сигарету сербскими спичками. «Ну, что вы, ваше превосходительство, знаете о панславизме!» — ответил довольно грубо Прекайский. С тех пор ему поручались самые запутанные дела.
В душе он действительно был пламенным сербским националистом. Он учил своих детей декламировать народные песни и «Смаил-агу Ченгича»[13]. Госпожа Прекайская считала это крайне неблагоразумным, ибо такое воспитание могло только повредить детям в школе, где преподавали венгры. Втайне он сочувствовал социализму. Более того: отчасти он симпатизировал и террористам. Но при всем этом доставлял немало хлопот сберегательным кассам, без конца переводя то в одну, то в другую капитал своей жены из-за какой-нибудь ничтожной четверти процента. Накануне у него произошло серьезное объяснение с женой, которая приняла в качестве подарка поросенка от одного просителя. Прекайский рассердился, выпустил поросенка прямо на улицу, и тот долго с визгом носился по ней к восторгу мальчишек. Жена никак не могла взять в толк, почему для него это вопрос чести. По ее мнению, это был чисто поросячий вопрос, связанный с прекрасным, веками освященным обычаем. «Ты только портишь мужиков, они и так уже нам на голову садятся», — заявила она.
О Сербии он был невысокого мнения и любил говорить, что там «профессора занимаются политиканством», однако часто рассказывал сыну о Воеводине и Милетиче[14]. Вместе с тем все это не мешало ему, скрепя сердце и негодуя, голосовать за правительство.
14