Потому-то я и приставал к отцу с расспросами: что делает господин учитель в читальне, что читает, с кем и о чем разговаривает, играет ли в карты? Я хохотал до слез, узнав однажды, что учитель увлекается картежной игрой. Да еще на деньги! Я никак не мог представить его себе за зеленым столом, в дыму, среди окурков, не мог вообразить, как его добрая полноватая рука сдает карты или сгребает чужие деньги, а вокруг плюют на пол и говорят гадкие, непонятные слова. Тем не менее я с нетерпеньем ждал завтрашнего дня, — мне интересно было посмотреть, не будет ли дрожь в руках или сонливость в голосе выдавать в нем заядлого картежника, и вообще, проверить, изменилось ли что-нибудь в его столь знакомом мне облике.
Для нас он был существом, стоящим высоко над нами, мы не замечали у него ни одной слабости, ни одной привычки, какие наблюдали у других — наших отцов и братьев; потому-то мы и старались подойти к нему поближе и чуть ли не на ощупь удостовериться, такой ли он человек, как наши родные и близкие, или он только учитель. Потому-то каждый раз мы горячо, до тумаков препирались за право оказать учителю личную услугу.
— Разрешите мне! — вопили мы наперебой, вскакивая из-за парт, тянули руки выше голов и шевелили в нервном нетерпении пальцами, когда в дверях класса появлялся учитель со свертком под мышкой.
И если учитель удостаивал своим вниманием меня, я стремительно вскакивал и, невзирая на зимнюю стужу, без шапки, в пальто нараспашку, счастливый, мчался вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, подгоняемый страхом, как бы Чича не передумал и не послал вместо меня другого. А Чича стучал пальцем в окно, качал головой и кричал мне вслед:
— Застегнись, Милутин!
Встречала меня жена учителя, высокая, очень полная дама. Она и дома ходила в трауре, а глаза у нее постоянно были опухшие и заплаканные. Даже когда она благодарила меня, ласково поглаживая по щеке, улыбка у нее получалась печальной, болезненной и натянутой. Она и трех слов не могла произнести, не сопроводив их скорбным вздохом. Но я почти не смотрел на нее, бросая беглые взгляды вокруг и стремясь удержать в памяти убранство коридора и комнаты. Барышня Владислава обыкновенно или играла на фортепьяно, или читала, сидя у окна на круглой вертящейся табуретке. У окна находилось возвышение, покрытое сербским ковром, так что, если смотреть с улицы, можно было видеть барышню по пояс. Комнаты дышали свежестью, чистотой и ароматом неизвестных духов, напоминающих запах заморских фруктов. В простенке между окнами теплилась красная лампада, висевшая перед русской иконой богородицы, в золочено-медном окладе которой чернели большие глаза и серьезное, старообразное лицо младенца Христа. Другая лампада мерцала на столике со старыми, выцветшими фотографиями. Моя мама говорила, что на них изображены умершие дети учителя.
В городе было известно, что учитель похоронил трех взрослых детей: двух дочерей на выданье и сына-юриста. Я помню только последние похороны. Стояла поздняя дождливая осень. В церкви царил полумрак; от сильно пахнувших осенних роз и толстых разноцветных восковых свечей не продохнуть. На хорах расположились члены хорового общества; одной из певиц сделалось дурно, и наверху поднялась суматоха. Когда священник и хор на мгновение замолкали, своды церкви оглашались судорожным плачем матери и сестры и приглушенными причитаниями. Учитель же только согнулся еще больше, а плакал он или нет — из-за черных очков никто не видел. Но когда мать, упав на гроб сына, дерзко посылала грозные проклятия священникам и самому богу, он схватил ее за руки и принялся успокаивать:
— Успокойся, Наталия, умоляю тебя, успокойся, не гневи бога! На все воля божья!
С тех пор у госпожи Наталии всегда заплаканные глаза; из дому она выходит только в церковь к вечерне и на кладбище. Как-то на кладбище она встретилась с моей матерью и со слезами жаловалась ей, что она, к стыду своему, все полнеет. Мать утешала ее, говоря, что это от того, что она много плачет.
Господина учителя никто никогда не видел плачущим. А я так даже ни разу не видел, чтобы он шел вместе с женой или дочкой. Изредка Владислава останавливала его на углу перед церковью, тихо говорила что-то с улыбкой, с какой барышни обращаются к незнакомым мужчинам, а он серьезно выслушивал ее, бросал несколько слов и, вытащив бумажник, давал деньги.