— Иди сюда, сынок! Ты выиграл! Зачем ты связался с этим большим дурнем… — Потом быстро обернулась к Райе: — А тебе не стыдно доводить ребенка до слез? Совсем рехнулся, в детство впал. Неужели тебе не жалко сына; последнюю радость у него отнял. Как не стыдно!
Райя медленно поднялся, весь красный, и, не глядя на жену, начал очищать пыль с колен. Ему и впрямь стало стыдно. Смущенно он пробурчал:
— Я пошутил!
Но весь вечер был мрачный и молчал. Когда все улеглись и уснули, он долго лежал, не смыкая глаз. Хотелось плакать, он и сам не знал отчего. Но потом, немного успокоившись, он встал, потихоньку на цыпочках подошел к детской кроватке и поцеловал мальчика в горячий вспотевший лобик.
И тогда заснул.
1907
Перевод Т. Поповой.
Буня
История человека без корней
Доктор Стипа Паштрович, адвокат, чистокровный серб и неизменный безмолвный кандидат в члены государственного сабора, заканчивал свой обычный утренний моцион. Сегодня он опаздывал, и, когда в конце улицы, ведущей к вокзалу, появилась его неуклюжая коренастая фигура, было уже половина десятого. Кухарки, вдовы, жены мелких чиновников и девицы, имеющие не более десяти тысяч крон приданого, возвращались с рынка усталые, раздраженные дерзостью наглых торговок, огорченные и разочарованные тем, что снова, покупая продукты к обеду, не удалось уложиться в один форинт из-за этой проклятой дороговизны! А мужчины — чиновники, адвокаты и священники, заказав обед и еще раз с порога напомнив своим сердитым растрепанным супругам, чтоб те не забыли напоить кур или свиней, отправлялись кто на службу, кто в суд, а кто и в читальню — сыграть партию в шахматы. По дороге они раскланивались друг с другом, перекликались через улицу, спрашивали, как спалось, осведомлялись о здоровье, взвешивали на руке живых сазанов и щук, которых коренастые венгерки, согнувшись под тяжестью корзин, разносили по домам, и вспоминали, что надо успеть до двенадцати изловить своих поручителей, а не то векселя опротестуют и рыбное рагу так и не увидишь. В легкой дымке февральского утра их лица казались белее и светлее, чем обычно. Щурясь в лучах молодого солнышка, они еще издали впивались взглядами в задыхающегося от астмы доктора Стипу, здоровались с ним, а затем долго глядели ему вслед, многозначительно подмигивая друг другу.
Доктор Стипа переставлял свои толстые, похожие на столбики ножки, на которых, когда он садился, так натягивались брюки, что казалось, они вот-вот лопнут. Доктор шагал широко, переваливаясь с ноги на ногу, точно старая раздобревшая торговка, и отчаянно бил по тротуару толстой тростью с большим, как кулак, резиновым наконечником, стараясь отставлять ее подальше от себя, словно боялся попасть по собственной ноге. Однако все его движения были по-детски неуверенными, беспокойными, лишенными привычного для него ритма; он покачивал своей большой круглой головой, сидевшей на таком же круглом, только гораздо больших размеров туловище. В левой руке доктора — он размахивал ею, видимо, чтоб легче было удерживать на ходу равновесие, — развевался огромный белый носовой платок, которым он то и дело вытирал пот, градом катившийся по его красному, воспаленному лицу.
Встречные здоровались с ним, но он отвечал едва ли каждому десятому, не глядя, сквозь зубы, чуть касаясь указательным пальцем полей своей шляпы. Палка его при этом угрожающе поднималась вверх.
— Низко кланяюсь, господин доктор, доброе утро! — крикнул ему тонким голосом кастрата кассир церковной общины, растягивая в улыбке лицо и тараща немигающие глаза, как мальчишка-футболист, ожидающий гола в воротах.
— Алаас-солгая[6], — буркнул в ответ Паштрович, тряся головой, стуча палкой, кряхтя и вытирая лоб.
Кассир Мита Шешевич облизнулся, жеманно вытер губы и подумал: «Да, плохо дело! Такой достойный господин! Ай-ай-ай! Я знал, что так долго не может продолжаться. Вот только до каких пор?..»
И он бросил взгляд на сборщика податей Туну Мучалова, шнырявшего по городу в поисках способа покрыть небольшую растрату, и у обоих возник один и тот же вопрос: когда же все-таки?..
Они остановились и посмотрели друг на друга серьезным неподвижным взглядом, как две курицы. Затем оба прищурились, почмокали губами и покачали головами. Наконец Мучалов изрек с откровенным злорадством, сделав, правда, при этом печальный жест рукой, выражавший покорность судьбе: