— Послушай, брат Игнатий, у этого человека душа с телом расстается, а ты у него над головой, как мельница, трещишь, — повторил свое замечание Онуфрий.
— Ну и пускай расстается. Ей же на пользу читаю. Ты думаешь, она больно чиста? Не чище твоей. Значит, и давай за нее молиться, — грубо возразил отец Игнатий.
— Да, — вздохнул Онуфрий. — Большой был скряга… Думал, никогда, мол, не умру. Ан нет, пришел срок.
Лицо отца Онуфрия приняло задумчивое, печальное выражение.
Отец Игнатий прервал свой шепот. Наступило долгое молчанье.
— Воды, водицы! — простонал, будто из могилы, больной, и костлявая рука его бессильно свесилась с кровати, как отрубленная.
Оба монаха вскочили и переглянулись, словно спрашивая друг друга, что делать. За ними на стене вытянулись две их темные тени и неподвижно застыли, будто ожидая приказаний. Лампадка сильно замигала, потом вдруг опять принялась гореть ровным пламенем. Шкаф таинственно скрипнул. Ветер застучал в окно, и в печной трубе снова запели далекие, блуждающие детские голоса. В келье стало жутко. Словно туда забрались и начали всюду шарить невидимые воры.
Отец Игнатий, приложив палец к губам, таинственно произнес:
— Смерть пришла.
— Водицы!.. — опять простонал больной и повернул лицо к монахам.
Бледное, исхудалое, оно выражало досаду и усилие сказать еще что-то. Белая как снег борода его дрожала, губы шевелились.
Отец Игнатий подал ему стакан воды. Но больной со стоном отвернулся к стене и не стал пить.
— Не привык к воде то, бедный, — беззвучно засмеялся отец Онуфрий.
Наклонившись над постелью, они долго прислушивались.
— Дышит, — сказал наконец отец Игнатий.
— Гаснет его свеча, — возразил отец Онуфрий. И, кинув на отца Игнатия многозначительный взгляд, прибавил: — А ведь у него денежки водились.
— Водились, — задумчиво подтвердил Игнатий.
— Как бы нам его обыскать? — наклонившись к самому уху отца Игнатия, прошептал Онуфрий.
— Дай помрет, — ответил Игнатий, приложив палец к губам.
Оба опять сели за стол. Отец Игнатий стал читать; отец Онуфрий, подперев голову рукой, задумался.
Келья снова наполнилась таинственным шепотом читающих губ. Тени вновь беспокойно забегали по стенам. Ветер с новой силой запел в печке.
— Что-то долго ночь тянется, — вздохнул отец Онуфрий. — Когда только ей конец?
— Устал я, — промолвил, поглядев на него, отец Игнатий, закрыл псалтырь и взял лежавшие на столе карты.
— Перекинемся, что ли?
— Так что ж ты молчал? — всплеснул руками Онуфрий, повеселев.
Отец Игнатий наполнил стаканы и сдал карты.
— Ходи!
Онуфрий, засучив широкие рукава своей рясы, взял карты в руки.
В глубоком молчании монастырской кельи послышалось азартное рычание игроков и шлепанье карт, падающих на голую доску стола, словно крупные, редкие капли дождя перед бурей.
Ветер стал еще настойчивей биться в окно. Невидимые блуждающие, бесприютные голоса снова запели в печке свое «упокой, господи», разносясь по келье, заглушая друг друга и замирая.
— Воды, водицы! — еле слышно простонал умирающий, но охмелевшие и увлеченные игрой братья не слышали.
— Воды! — повторил отец Кирилл, и в голосе его прозвучало страшное, нечеловеческое усилие, уже побежденное смертью.
Белая голова приподнялась над подушкой и упала обратно, как отрубленная.
— Кончился! — промолвили братья и, бросив карты, встали разом, как автоматы.
Потом, подойдя к кровати и о чем-то перешепнувшись, принялись шарить под подушкой, под тюфяком, на котором лежал мертвец. Нашли дорогой янтарный портсигар.
— Ах! — вздохнул отец Онуфрий, разглядывая его. — Брат Игнатий, уступи мне!
— Нет, я нашел.
— Ты не такой курильщик, как я.
— Все равно.
И Игнатий сунул портсигар к себе в карман подрясника.
— Стой. Кошелек!
Оба подошли к столу, где горела свеча, и с волнением стали рыться в кошельке, который вытащили из-под подушки.
— Один, два, три… двадцать наполеондоров.
— Значит, по десять…
— Будем еще искать?
— Довольно!
Оба опять уселись за стол.
— Какая длинная ночь, — сказал, зевая, Игнатий и перекрестился.
— Сдавай.
— Разве моя очередь?
— Твоя.
Игра возобновилась.
А ночь тянулась, темная, безмолвная, таинственная. Шла медленно, тихо, неслышно. Буря на дворе как будто утихла. В окна кельи заглянуло хмурое утро, застав обоих монахов в азарте игры.