— Я — кто? Мужик?
— Ну да, мужик, — с досадой ответил отец Никодим.
— А это грешно: мужиком быть?
Отец Никодим растерянно промолчал.
Незнакомец стукнул дубиной и пошел. Бубенчики на ногах опять резво зазвенели.
Это рассердило исповедника. Он пошел вслед незнакомцу и сердито окликнул его:
— Эй, послушай, постой!
— Чего? — обернулся тот и остановился.
— Послушай, друг. Сними бубенчики. Ты зря привязал их… Слышишь? Слышишь?
Незнакомец, словно не услышав его, медленно вышел.
Отец Никодим остался во мраке, посреди пустой церкви, и долго стоял так. Размеренные шаги незнакомца, стук его дубинки и резвый звон бубенчиков мало-помалу исчезали вдали.
«Кто знает, — подумал отец Никодим, выйдя из задумчивости, — может быть, этот человек ближе к божьей правде. Он живет под самыми звездами».
1934
ОНЕМЕВШИЕ КОЛОКОЛА
Это было накануне успенья пресвятой богородицы, храмового праздника Жрелинского монастыря, славного чудотворной иконой божьей матери и тремя сладкогласными колоколами, чей благовест оглашал всю плодородную котловину, над которой господствовала белая ограда монастыря, стоявшего высоко на горе.
По старому обычаю, колокола эти били только на успенье и на пасху, и первый удар производил сам игумен собственноручно. Тогда медный стон их плыл с колокольни, звучный, сладкий, торжественный, будто с неба, разливался широкими волнами, падая на села, вздымая души к богу и направляя взоры к его горным селениям — небесам.
И богомольцы из девяти сел широкой котловины, и еще более дальние тянулись в древний монастырь — поклониться чудотворной иконе, пожертвовать дар, испросить исцеление душе и телу…
Старый игумен отец Иоаким поглядел на солнце, уже опустившееся за большую монастырскую орешину, и увидел, что тень от длинной галереи покрыла половину церкви. Душу его охватила тревога: скоро вечерня, пора благовестить.
Все ли готово?
Он поглядел на свои руки — чисты ли они? Посмотрел на выметенный двор, на народ, толпившийся возле колокольни, глядя вверх. Потом встал, прошел по широкой длинной галерее, на которую выходили кельи монахов, быстро спустился вниз по высокой дощатой лестнице и скрылся где-то во дворе. Уже два дня добрый старец не знал отдыха. Все готовился к торжеству. Чтоб все было чисто, все в порядке. Чтоб сияло. Всякий народ придет — простые и знатные. Может, и владыка прибудет. В церкви все выметено, нигде ни паутинки; каждый уголок проверен. Каменные плиты вымыты до блеска. Особенно порадовал игумена золотой венчик, которым один богатый человек, из дальних, украсил главу чудотворной матери божьей. Он же пожертвовал и дорогую шелковую лиловую завесу на иконостас перед нею.
Отец Иоаким никак не мог от них оторваться: подойдет, поправит складки завесы, еще и еще раз возрадуется, глядя на венчик чистого золота.
Все было готово. Приближался торжественный час. Братия уже разошлась по кельям и приготовлялась к вечерне.
Но игумену захотелось еще раз проверить. Не забыли ли чего? Он опять вошел в церковку. Маленькая, низенькая старая церковь, построенная бог знает когда, хранила память о древних царях, пережила турецкое иго и благословила новое царство. Вечерний сумрак, уже вступивший в нее, молился перед зажженными лампадками, чьи огоньки терялись в кротких улыбках святых, имевших нынче, в канун великого праздника, особенно умиленный, торжественный вид.
Отец игумен с удивлением остановился на пороге, увидев перед чудотворной иконой темный силуэт женщины с ребенком на руках. Старец рассердился. Сегодня на вечерню нельзя было входить в церковь до торжественного звона колоколов. Такой обычай.
Игумен тихо подошел к неизвестной и посмотрел на нее. Она была оборванная, неопрятная, повязана запачканным платком по самые глаза. Грязные босые ноги ее оставили следы на плитах пола, и это еще больше рассердило аккуратного старика. Женщина не заметила его. Она громко молилась, плача и поднося к стопам божьей матери своего больного ребенка, бледного, иссохшего, как прошлогодний цветок. Он тяжело дышал, закрыв глазки, и жалобно стонал.
— Сохрани и спаси его, мать пресвятая богородица… Он один у меня! — шептала женщина, низко сгибаясь, — словно дерево, клонимое ветром. Слезы ее капали на холодные плиты, как воск от горящей свечи.
Женщина вынула из-за пазухи булавку с синей головкой и воткнула ее в новую шелковую завесу.
— Прими от меня, святая матерь божья. У меня больше ничего нет.