Лаленце сердито бросила мел, топнула ножкой, заплакала и села на место.
— Я никогда не получала двоек, — сказала она. — Вы мне первый раз… Я скажу папе.
— Очень хорошо сделаете, мадемуазель. Это пойдет вам на пользу, — без гнева ответила Надя и вышла из класса, так как звонок возвестил перемену.
На другой день директор вызвал ее к себе в кабинет. Там на диване сидел толстый господин в шляпе, с красным лицом, суровый, грозный. Тут же, возле письменного стола, стоял директор.
— Вы — мадемуазель Сарачева, которая поставила вчера моей дочери двойку и расстроила ребенка?
— Кто ваша дочь? — спросила Надя, чувствуя, что у нее по спине поползли мурашки.
— Лала Дринская, — сказал директор.
— Вы — ее отец, сударь? Мне жаль девочку, но что делать? Она абсолютно ничего не знает…
— Абсолютно ничего не знает? А вы абсолютно все знаете, — иронически промолвил отец.
— Я исполняю свою обязанность.
— Нынче же, без промедления, исправьте отметку!
— Я спрошу ее еще раз, и если она…
— Никакого второго раза! Вы исправите отметку!
Учительница вышла, расстроенная, обиженная. Какая наглость! Она не возненавидела девочку, как обычно бывает в таких случаях. Она по-прежнему давала ей указания и спрашивала ее, но та по-прежнему ничего не знала, и каждый раз приходилось ставить ей двойку.
Вскоре правительство пало. К власти пришло новое. Министром просвещения стал отец Лаленце. Он вызвал Надю Сарачеву в министерство.
— Вы узнаете меня, сударыня? — грубо спросил он.
— Да, господин министр.
— Почему вы не исправили отметки моей дочери?
— Потому что она ничего не знает…
— Сейчас же ступайте в школу и исправьте. Вы поставите ей шесть. Иначе уволю!
У Нади ноги подкосились. Она не могла дойти до школы, а еле добрела до дома и слегла в постель. И больше уже не вставала.
Через три месяца Надя Сарачева умерла от скоротечной чахотки…
Я утверждаю, что не только нищета и невежество — причина туберкулеза.
1934
Перевод Д. Горбова.
САМЫЕ ЧЕСТНЫЕ
В село прибыл новый староста. Крестьяне встретили его радостно, с новыми надеждами: отныне село их становилось большой общиной.
Все оживились, всех охватило приятное волнение. А между двумя корчмарями, кровно ненавидевшими друг друга, так как каждый из них возглавлял одно из двух крылышек расколовшейся партии, началось благородное соревнование: кому удастся привлечь нового старосту на свою сторону? С этой целью оба послали ему втайне друг от друга по бочонку доброго винца, по бутыли кюстендильской сливовицы, навели порядок в своих заведениях, сняли со стен выпущенные их партиями календари и принялись плести хитроумные интриги.
Все бы ничего, да новый староста оказался трезвенником. Более того, он запретил всем трезвенникам переступать порог корчмы, дабы уберечь их души от развращающего действия алкоголя.
Корчмари в отчаянии разбавили вино водой, и все пошло по-прежнему.
Староста, однако, не забыл навестить добрых корчмарей.
Сперва он зашел к Ивану, который за несколько дней настолько преобразился, что переменил даже вывеску на своей корчме. Звучное название «Святой раскол» было закрашено, и по нему белой краской выведено: «Братское согласие».
— Дядя Иван, — сказал староста. — Хочу посоветоваться с тобой. Ты уже много лет держишь корчму, не один год старостой был и, должно быть, хорошо знаешь людей на селе. Укажи мне двух-трех самых честных, самых почтенных, которые могли бы помогать мне в работе делом и советом.
Иван задумался.
— Как тебе сказать, господин староста! Трудный это вопрос…
— Почему же, дядя Иван?
— Да потому что…
— Ну-ну, говори откровенно.
— Откровенно-то откровенно, да… В нашем селе — все честные. И я, что касаемо честности, тоже честный. Только вот по мирскому делу обвинили меня…
— По мирскому делу?
— Да будто я, когда старостой был, общинные деньги присваивал. Даже в тюрьму меня за это сажали… Честно три года отсидел. А все дрязги партийные. Но теперь срок лишения в правах вышел, и я опять правоспособный. А еще кого назвать, дай денек-другой подумать…
Староста отправился ко второму корчмарю, дяде Стояну. У того раньше на вывеске значилось: «Смерть противнику». Теперь он повесил новую большую жестяную вывеску, на которой было написано крупными буквами «Кротость и смирение».