Это было, наверно, очень давно, еще в детстве, потому что я не помню ни мелодии, ни слов. Сердце мое тает при воспоминании, жаждая уловить сладкую весеннюю мелодию и полные тайны слова той песни, снова наполниться ими, — но тщетно.
И каждый раз, как я выхожу в поле, и вижу его весеннее торжество, и встречаю взгляд стыдливых фиалок, и слышу над головой песню жаворонка, и чувствую юную ласку ветра, волнующего зеленые листья и пляшущего на полянах, как девушка; каждый раз, как вижу разбросанных по черным пашням, согнутых над сохой бедных детей матери-земли, и гляжу на озаренное улыбкой неба безбрежное пространство деревушек, дорог, оврагов, — в душу мне вливаются волны сладкого томления, ликования и надежды, которыми когда-то наполняла меня моя маленькая песенка. Моя забытая песня!
Осенью, когда тяжкие тучи облягут небосклон, когда огненные и золотые раны испестрят лес, когда улетают птицы, когда умирают цветы и больны травы, как грущу я тогда о моей забытой песне.
О чем она была? Рассказывала ли она о моем детстве, описывала ли мое маленькое село? Или это была песня быстрой речки, на берегу которой я играл? Или это была не песня, а мне только так кажется? Может быть, это была крохотная подруга моих детских игр, что теперь покоится тихо в своей маленькой могилке! Может быть, это нежная материнская ласка, теплая материнская слеза!
Существовала ли ты, пел ли я тебя, моя мелодичная, таинственная песня, или это были блаженные сновиденья мечтательного и больного ребенка?
Мне хочется плакать о тебе, моя забытая песня!
Припомню ли я когда-нибудь твои слова, услышу ли вновь твою нежную полевую мелодию? Когда, утомленный жизнью, я лягу отдыхать в могилу, освободившись от тысячи предрассудков, делающих жизнь мучительной, от тысячи условностей, делающих ее суетной, когда надо мной зазеленеет травка и расцветет дикий шиповник, когда я все забуду и ум мой перестанет искать истину и тревожиться ложью о добре и зле, — тогда, в этой могильной тишине, верю, я услышу тебя, моя сладкая забытая песня, и под тихую твою мелодию, под твои таинственные, милые слова буду спать, буду тихо спать, как в материнских объятиях.
1908
НИЩЕТА
Страшная темная ночь. По небу с бешеной быстротой мчатся большие разодранные тучи, и сквозь черные их лохмотья время от времени холодно проглядывает луна.
Я возвращаюсь домой по темной улочке на окраине города. Влажный ветер то и дело накидывается на меня, как собака, хватает пригоршнями желтые листья в садиках и с ожесточением бьет меня. Глухо стонут под его яростным напором обнаженные тополя у дороги. Он хлещет, неистовствует, воет угрожающе, зловеще и проваливается в бездну мрака.
За спиной у меня вдруг ни с того ни с сего стукнула старая гнилая калитка, заскрежетав от боли.
Я обернулся и поглядел сквозь ее остов: пустой двор, в глубине — покосившийся старый дом, ушедший в землю, потонувший в бурьяне, чертополохе и ночной тьме. Между ним и калиткой — узкая белая дорожка.
Послышался плач. Подавленный, глухой, безнадежный плач.
Кто это там плачет в ночи?
Ветер затих. Но гнилая калитка опять сильно стукнула, так что чуть не рассыпалась. Какая-то невидимая гневная рука отворила ее…
Оттуда вышла нищета, зашедшая было сюда в сумерки, чтобы переночевать.
Она убегала, испуганная и охваченная отвращением при виде этого гнезда скорби, этого любимого своего детища.
Она увидела в пустой комнате, среди четырех облупленных стен, где гулял ветер, прекрасного, как ангел, ребенка, умершего на руках у матери.
И убежала, испуганная, негодующая.
Ветер с воплем взметнулся ввысь и гневно погнал нищету, чьи босые шаги по мокрой земле долго еще слышались мне.
1908
ЩЕГОЛ
Я держал двух щеглов, которых купил у одного маленького птицелова.
Запертые в красивой клетке, сытые, как попята, они целый день прыгали, возились, пищали.
Я любил их нежно, от всего сердца. Нередко оставлял веселую дружескую компанию и шел к ним, кормил их, говорил им какую-нибудь ерунду. И радовался на их быстрые крылышки с желтыми краями, на маленькие головки в красных шапочках, на их острые клювики, которыми они с таким искусством шелушили конопляное семя.
Но они моей нежностью, видимо, не очень дорожили. И один из них при первом удобном случае с радостным криком упорхнул.
Другой остался в одиночестве.
Вся любовь моя сосредоточилась на нем. Но и он был недоволен.
Он целый день злобно клевал решетку и бился об нее — в тревоге и негодовании.