Павел садился в тень, рядом с Йовкой. Снимал фуражку и растягивался на боку, полулежа, опираясь на локоть. При этом он болезненно морщился, словно бередил какую-то рану, и щурился от досады и от блеска золотых хлебов. Йовка с детским простодушием радовалась ему и наивно спрашивала:
— Скажи, дядечка, а где ты живешь, женщины там — барыни или крестьянки?
— Барыни, — нехотя отвечал Павел.
— И с зонтиками ходят, да?
— Конечно.
— А мы тут на солнце жаримся!
Павел молчал.
— А правда — есть люди, которые лягушек едят?
— Немцы, итальянцы.
— Фу! — возмущалась Йовка с гримасой отвращения.
Малыши, прислушивавшиеся с любопытством, вытаращив глаза, к разговору старших, разбегались, крича и отплевываясь, словно в них запустили лягушкой.
Павлу не хотелось разговаривать. Это был не прежний веселый, жизнерадостный, общительный Павел. Так как дети продолжали его расспрашивать, он вставал и, бесцельно потоптавшись на месте, рассеянно, полусонно брел через жнивье в скошенные, опустевшие луга.
Он не ходил по дорогам и тропинкам, а пробирался по межам, за кустами, избегая встреч с людьми. Когда кто-нибудь из знакомых или сверстников осведомлялся, как он живет, когда приехал, — ему чудилось, что это неспроста, и он отвечал виноватым тоном, запинаясь и не глядя в глаза собеседнику.
Как-то раз, навестив жнецов и побродив вокруг них, Павел спустился в соседнюю долину и сел там в тени возле холодного родника, выбивавшегося из-под старых корней трех дубов-братьев. Здесь было тихо, спокойно, сонно, прохладно. Павел долго лежал на спине в отупении, без единой мысли в голове. Вокруг непрерывно, однообразно свистели коростели. Павел слушал, и ему казалось, что весь он разбегается тонкими металлическими кругами, словно в стоячую воду кинули камень, а по краям этих кругов уселись кузнечики и быстро, равномерно дергают, расширяют их, увеличивают их число, и круги вращаются и звенят, звенят.
Рядом в кустах что-то зашуршало. Павел поднял голову. Возле родника остановился, сняв шапку, его отец. Вечерело. Громадные тени дубов протянулись через долину на прилегающее жнивье. Где-то поблизости горлинка настойчиво и нежно звала друга.
— Ты здесь? — промолвил дедушка Йордан, и в голосе его была отцовская ласка. — А я думал, уж на село ушел.
— Тут так хорошо: не захотелось уходить, — ответил Павел. — Да, верно, я и задремал слегка.
— У тебя плохой вид. Ты не болен?
— Так… пустяки…
Павел стал молча вертеть кольцо на пальце. Он заметно смутился.
— Ты приехал какой-то невеселый. Всех сторонишься, будто мы чужие.
Герак произнес это непринужденно, шутливо, но в голосе его звучала боль. Он сел рядом на траву. Впервые после приезда Павла отец и сын оказались наедине.
— Ну, как ты там живешь, Павел? Отчего не вернешься и не примешься за дело? Я уже стар. Скоро уйду, куда ушла твоя мать… А ты на чужбине… Служишь… Что это за служба, не знаю. Зачем она тебе?
Солнце склонялось к закату. Тихо спускался вечер. И свет, и тени, и воздух приобрели мягкие тона. Колючее жнивье, поле, скошенные луга, река, нивы — все на земле стало как-то нежней, словно обласканное чьей-то невидимой рукой.
Так же мягка и нежна была в эту минуту душа старого Герака.
— Что делать! Уж я пошел по этому пути и не могу вернуться, — печально ответил Павел.
— А какое добро ты нашел на этом пути? Ничего. Ни денег не заработал, ни пользы никакой для жизни не получил. Живешь далеко от нас, бог знает как, по разным городам скитаешься… Остыл сердцем ко всему, оторвался от земли, которая родила тебя и вскормила. Погляди! Эти луга и нивы перед тобой — все наши. Для вас я все это собирал, вам думал оставить. Земля хорошая, плодородная, мягкая, как душа: родит сторицей. Каково?.. А твои руки сохой брезгуют…
Герак говорил мягко, тоном нежной, ласковой, сердечной укоризны. За его словами угадывалось затаенное страстное желание убедить сына.
Павел ничего не ответил. Он не глядел отцу в глаза, а, потупившись, быстро и нервно рвал травинки возле себя.
— Ты не думаешь вернуться? — спросил отец после долгого молчания.
— Нет! — твердо ответил Павел. — У меня другое в голове.
— Что?
— Хочу торговлей заняться в городе.
— Это куда умней, чем киснуть на твоей службе дурацкой. Только ведь для торговли нужен капитал.
— Я затем и приехал, — оживившись, сказал Павел. — Ты мне поможешь, папаша. Я хочу открыть магазин — вроде бакалейной лавки, только покрупнее.
— Опоздал, сынок, — со вздохом ответил старик, покачав белоснежной головой. — У твоего отца больше нет денег.