И Стойчо, прикрикнув на волов и взмахнув угрожающе стрекалом, сильной рукой охватил стройный стан Янки.
— Не надо, Стойчо, увидят, — испуганно промолвила Янка и прижалась к нему.
— Мы не на селе. Кому видеть-то? — возразил он и стал гладить ее по румяному молодому лицу.
— Господи, я и позабыла, что мы в поле! — засмеялась Янка.
— Сват — человек веселый, по-царски нас встретит, — принялся мечтать Стойчо.
— Какой-то он мне подарок приготовил?
— А сватья уж такая беспокойная, всю ночь глаз не сомкнула б, кабы знала, что мы едем.
— Утречком пораньше — тут как тут. Принимай гостей!
— Вот радости-то будет!
Янка даже всплеснула руками.
— Сват хлебосольный: вина не пожалеет! — воскликнул Стойчо.
— Э, у тебя все выпивка на уме, — с ласковым упреком заметила Янка.
— Ты меня, Янка, не кори, а то чмокну в самую душку.
— Ишь какой! Да разве можно?
— А вот увидишь, можно или не можно.
— Не надо, слышишь? Ах, Стойчо, что ты наделал! Весь платок измял…
— Не шуми!
— Ишь ты. Что ж мне, молчать, что ли?
В телеге поднялся смех, визг, началась веселая возня.
За бортом телеги скрылся белый Янкин платок и медленно опустилось длинное стрекало.
Все затихло.
Молодые волы преспокойно остановились посреди дороги. Зычный голос больше не погонял их, длинное стрекало не вздымалось над ними с угрозой. Они постояли немного, подумали, потом легли прямо в ярме на дорогу и стали равнодушно, смачно пережевывать…
Бледная луна в небе лукаво улыбнулась и что-то шепнула озорным звездочкам на своем языке. Те лукаво поглядели вниз, задорно перемигнулись и потом долго-долго смотрели на землю, пока не занялась заря и не побелело небо.
Из-за гор взошло золотое солнце. Поднявшись высоко, оно пролило на землю свои теплые лучи и заглянуло в телегу, по-прежнему стоявшую посреди дороги. Волы, радуясь отдыху, все лежали и жевали.
Стойчо вдруг вскочил и затормошил Янку:
— Янка, солнце уж на полдне!
Янка проснулась, испуганно огляделась по сторонам и всплеснула руками.
Дружный, веселый смех беспечно и вольно огласил широкое поле.
1904
Перевод И. Воробьевой и Н. Толстого.
АНДРЕШКО
— Рано приедем, господин, засветло приедем. Вон оно, село, — там, у лесочка! Видишь? Вот как перевалим небольшой взлобок — почитай что и приехали!
И молодой возница, замахнувшись кнутом на лошадей, громко, ободряюще крикнул:
— Но, но-о! Эй, господа хорошие!
Колеса телеги сильнее захлюпали по жидкой грязи проселка. Расшатанный остов ее глухо загремел в унылом просторе опустелого, раскисшего от дождей поля. Парень еще раз прикрикнул на лошадей, уселся поудобней на ящике, служившем ему сиденьем, откинул мокрый капюшон плотной бурки и равнодушно замурлыкал что-то себе под нос.
— Как тебя звать, парень? — спросил сидевший в телеге толстый господин в огромной волчьей шубе.
Тот продолжал напевать.
— Эй, парень! — хриплым голосом окликнул его седок.
— Чего? — обернулся тот.
— Звать, звать тебя как?
— Андрешко.
— А-а, Андрешко… Ну и хитрец же ты! Да все вы теперь такие. Лукав стал нынче крестьянин. Только одно и знаете: врать да хитрить… И как ловко прикидываетесь! Видал я в суде… Овечка этакая, совсем дурачок, а на деле, глядишь, — сущий волк! Просто за нос судью водят.
— Мы, господин, народ простой, на нас наговаривают. Вам только кажется, что мы хитры. А неправда все это. От простоты хитрят наши крестьяне. От простоты да от бедности.
— Ну да, от бедности. Рассказывай… Бить вас, да некому! Плачутся на бедность, а сами пьют запоем.
— Так разве от хорошего житья пьют? От хорошего так пить не станешь… Что пьют, это верно: все пьянствуют. Да ведь с горя, а не от веселья… Кому-кому, а уж вам ли не знать.
— Эге, и ты, приятель, видно, подвыпил! А молод — и усов-то еще нет… Пропащий народ ваши крестьяне, так себе и запиши…
— Пиши сам, господин, мы неграмотные, — возразил парень. Обернувшись к своим тощим лошадям, он еще раз прикрикнул на них: — Но, господа хорошие! — и задумался.
Лошади заскользили копытами по грязи и тоже задумались. Подняв огромный воротник волчьей шубы и утонув в нем, задумался и седок. На одинокое дерево у дороги села взъерошенная ворона, покачалась на засохшей ветке, уныло каркнула и задумалась. Весь печальный зимний пейзаж, казалось, погрузился в думу. По небу медленно, тяжело ползли лохматые, мрачные зимние тучи, сквозь которые проглядывали клочья тоже задумчивого холодного голубого неба. Земля тонула в грязи и сырости. Помертвелыми, подавленными выглядели разбросанные там и сям деревни, речные долины, далекие леса и горы. В поле поблескивали большие мутные лужи, холодные и остекленевшие, как глаза мертвеца.