И замолчал, не зная что сказать. Он дрожал от ярости, но сдерживался и старался подобрать слова помягче, не очень обидные. Добрян, не догадываясь, о чем пойдет речь, молчал в ожидании.
— За работу спасибо, — продолжал священник, смягчаясь. — Только заметил я…
Тут Добрян понял, куда клонит отец Лука, и потупился. Лицо его залил румянец невыразимого стыда.
— Это — нахальство. Лучше уходи подобру-поздорову. Ступай отсюда… И не рассчитывай, что у тебя что выгорит! Понятно?
Добрян молчал.
— Так вот! — отрубил отец Лука и ровным шагом пошел к дому.
Добрян, ошеломленный, походил по двору, потом открыл ворота и, с злобой и обидой в душе, скрылся во мраке пустынной улицы.
Отец Лука вернулся в дом такой же хмурый и сердитый, каким был весь вечер. Ивка с матерью хлопотали у очага. Попадья вопросительно посмотрела на мужа.
— Где так поздно задержался, отец? — мягко спросила она.
Отец Лука сел на стул возле очага, где плясал яркий огонь, и ничего не ответил.
— Поди ляг; весь день-деньской на солнце жарился, — ласково продолжала попадья.
— Не спится мне, — ответил отец Лука. И, помолчав, прибавил: — Я прогнал Добряна…
Ивка, что-то делавшая возле рукомойника, вздрогнув, выпрямилась и взглянула на отца. Озадаченная попадья пристально посмотрела на мужа. Наступило молчанье. А в очаге так радостно плясало светлое пламя, и на белых стенах, на посуде, на всех вещах в доме дрожали милые, радостные блики света. На шестке сладко мурлыкала кошка. Отец Лука сидел, задумчиво опустив голову и нервно пощелкивая длинными четками от гроба господня. В его неподвижном лице не было никакого выражения. Тихие отблески огня скользили и по этому лицу, как-то странно его освещая. После долгого, томительного молчания он, не шевелясь, будто про себя, сказал:
— Пришлось прогнать.
И вздохнул с досадой.
— Почему же? — спросила попадья.
— Пускай Ивка скажет, — обиженно промолвил отец Лука, не глядя на дочь.
— Да будет тебе, — возразила попадья, стараясь смягчить резкость его слов.
— Ивка расскажет, — повторил поп.
Ивка, державшая в руках какую-то посудину, поставила ее на полку, отвернулась и, закрыв лицо руками, тихо заплакала. Это еще больше рассердило отца.
— Плачешь, а? — крикнул он. — Знаю, чего плачешь… Пошла вон!
— Не кори дитя, отец, — заступилась попадья.
— Пускай убирается с глаз долой. А то поколочу!
— Да будет тебе. Спятил, поп, что ли?
— Молчи! Ты тоже виновата.
Ивка ушла. Попадья стала ругать мужа. Он что-то крикнул ей и вышел боковой дверью в сад. Там нервно закурил и стал ходить взад и вперед, преследуемый своей большой темной тенью.
Село давно спало в объятиях чудной прохладной июльской ночи. Веселая полнолицая луна плыла по небу. Кругом — ни звука. Только водяная мельница глухо шумела вдали. Покосившиеся крестьянские домишки, смиренно ютящиеся под фруктовыми деревьями, сладко спали, заботливо оберегая усталых, изнеможенных крестьян. Высоко над темной сельской местностью блестел в лучах луны церковный крест, податель сельских надежд, утешитель измученных сердец. Возле церкви мрачными великанами-монахами вытянулись в ряд тополя.
Отец Лука нервно шагал по саду и думал.
Вдруг ужасный женский крик расколол тишину, отчаянно, грозно взмыл ввысь и, словно отраженный небесным куполом, пал на село, страшный, зловещий. Потом — второй, третий. Яростно залаяли разбуженные собаки. Ночь ощетинилась.
Священник остолбенел. К нему опрометью подбежала попадья, испуганная, обезумевшая, похожая на сумасшедшую, и стала дергать его за рясу. Потом, в отчаянии упав на землю, опять закричала.
Над селом опять прозвучал тот же зловещий, грозный, безумный крик.
Священник задрожал.
— Встань, встань, попадья, — стал он ее поднимать. — Что случилось?
Она, онемев от ужаса и отчаяния, тянула его за рясу.
— Ивка? Где Ивка? — вскрикнул отец Лука, сам не свой от неясного, чудовищного предчувствия.
Попадья, не в силах вымолвить ни слова, потащила его за рясу к дому, склонившись чуть не до земли и вздрагивая от сдавленных рыданий, рвавшихся из груди ее звериным воем.
В тени, под лестницей, лежала Ивка, окровавленная, бездыханная… Попадья упала на ее труп.
Из всех улиц сбегался сонный, испуганный народ, наполняя двор батюшки. Стоял крик, плач. Ивка лежала мертвая. Она вонзила себе в сердце острый нож. Безжизненная рука ее еще держала его в ране. Луна ласково озаряла милое бледное лицо с опущенными вниз густыми черными ресницами. На белой рубахе, покрывавшей высокую грудь, выступили, как розы, алые пятна. Юные Ивкины подруги окружили мертвую, горько плача, причитая. Попадья была без памяти.