— Да ведь с ними совестно на людях показаться, кума, — сама знаешь.
— Упокой, господи, бедняжку Божану, мало она на свете пожила, — участливо заводит кума. — И тебя одного-одинешенька оставила, словно кукушку, людям на смех, бабам на страх, как говорится. Ну, да ты — что! Твое дело мужское: погорюешь и перестанешь, другую найдешь, забудешь покойницу-то, будто не было ее на свете. А детишки, детишки вот бедненькие! Они уж матушку себе никогда не найдут! Как цыплята попискивают об ней — упокой, господи, ее душу, царство ей небесное, посади ее одесную свою, чтоб ей хоть там-то лучше было.
И тетка Дивдена, покачав головой, взяла баклажку с водкой и, встряхнув над ухом, основательно отхлебнула.
— На, кум, выпей и ты. Господи, день-деньской работаешь, — никак времени не выберу птенчиков твоих — деток проведать. Болит, болит у меня сердце об них, да-а-а…
— Эх, будь жива Божана, все по-другому было б, — грустно промолвил Станчо, и глаза его налились слезами. — А теперь вот одному о них хлопотать приходится.
— Божья воля, кум, — ничего не поделаешь.
Станчо всхлипывает и, расчувствовавшись, сморкается с помощью двух пальцев.
— Пей, кума, пей. Все под богом ходим. Для того на свет родимся, чтоб горе мыкать. На то и бедность.
— Не печалься, кум, горе с радостью вместе ходят. Пришло горе, придет и радость. На-ка выпей! По мне так: упокой, господи, мертвых, а живым пошли здоровья и долгой жизни.
Станчо берет оловянную баклажку и опять порядочно отхлебывает.
— Царство небесное!
— Царство небесное — это правильно, кум, — развязался язык у тетки Дивдены. — Ты не тужи, не думай, а норови какую ни на есть найти, чтоб за домом смотрела. Так уж, знаешь, приходится. Люди мы. Покойникам земля пухом, а живой о живом думать должен.
— Подай, господи, мертвым — гроб, а живым — полный зоб, — говорит Станчо, повеселевший от водки и утешительных слов кумы. — Сказать по правде, кума, уж я и сам подумываю…
— Да, да, кум. Плохую ли, хорошую ли, а найди.
Тут подходит к ним Станчова теща, мать покойной Божаны.
— У-у, Станчо-о-о, сыночек! Жалко мне глядеть на тебя, бедного! Как есть сиротинка. Вижу, и людей сторонишься, ровно бычок какой. Ты побольше с людьми-то будь, милый. А Божане, упокой господи ее душу, видно, так уж на роду было написано.
От этих слов Станчо снова приходит в мрачное настроение. Темные, страдальческие глаза его наливаются слезами, слегка увлажняющими ресницы.
— Ээ, матушка, — говорит он со вздохом, — лучше б я, а не она…
— Ох, лучше, лучше бы, сынок, да на все воля божья. Ребятишки, вестимо, без отца проживут, а без матери…
Станчо вынимает из пояса платок и начинает тереть себе нос и глаза.
— Не плачь, сынок! Погоревал о Божане, а теперь найди себе хозяйку: так жить негоже.
— Как она, другой не найдешь, — говорит Станчо и опять берет в руки баклажку.
— Знаю, знаю, сынок. Больно прост ты, трудно тебе будет жену найти. Бабы привередливые. Работать-то работаешь ты как вол… Ух, сынок, да какой же ты грязный!
Станчо глядит на испачканные, оборванные рукава рубахи и глубоко вздыхает.
— Глядеть на тебя, кум, жалость берет, — снова вступает в разговор кума, маленько заболтавшаяся с монашкой Пиомией. — Намедни мы с кумом твоим Димо о тебе толковали. Он то же говорит: скажите, мол, ему, чтоб не жил так, а опять женился. Молодой ведь еще…
— Какой же молодой, — смущенно возражает Станчо, вытирая обвисшие усы. — Молодость моя прошла, а только вот…
Глаза его опять полны слез. Он прикладывается к баклажке.
Кума заговорила с женщинами, теща уходит куда-то с попадьей, и Станчо остается опять один — торчит, как жердь, с глупым видом, держа блюдо в руках.
Все глядят на него с сожалением: мужчина, а разносит кутью! Вдовый. Видно, старался приодеться, подтянуться, а какой смешной в старых штанах, которые сам стирал и чинил, сажая заплаты снаружи. Две-три насмешливые молодки лукаво смотрят на него, о чем-то перешептываются, посмеиваясь, но тотчас, вспомнив, что нынче радуница, опять становятся серьезными.
А дождь, мелкий-мелкий, как пыль, идет не переставая, мочит одежду, и холодная сырость проникает всюду.
Люди стали расходиться то группами, то в одиночку, исчезая, как призраки, в синем, сыром тумане. Сухопарая учительница с хмурым видом увела нахохлившихся от холода ребятишек, и кладбище понемногу совсем опустело. Станчо посмотрел-посмотрел, устало опустился на каменный пол паперти под навесом и принялся мирно жевать хлеб с брынзой.